– Мнемозина, конечно.
– В самом деле? Она выглядит моложе, ты так не считаешь?
– Память должна существовать до того, как появляется забвение, – улыбнулась я ему.
– Или ты позабыла о прежней памяти? – Магнус засмеялся. – Пойдем. Позволь я тебе кое-что покажу.
Он остановился у низкой стенки, проходившей по краю террасы. Вознесенный на самое высокое плато на плантации, Дом Маджубы позволял беспрепятственно любоваться всеми окрестностями. Магнус указал на шеренгу елей примерно в трех четвертях пути до подножия холма:
– Вон там начинается владение Аритомо.
– На глазок – не так уж и далеко, чтобы пешком дойти.
Я даже прикинула, что у меня это заняло бы минут двадцать.
– Не верь глазам своим. Ты когда с ним встречаешься?
– Завтра утром, в половине десятого.
– Фредерик или один из моих служащих отвезут тебя.
– Я пойду пешком.
Заметив решимость, которую выразило мое лицо, он на мгновение умолк.
– Твое обращение застало Аритомо врасплох… не думаю, что он обрадовался, получив его.
– Это была ваша идея, чтоб я обратилась к нему, Магнус. Надеюсь, вы ему не сказали, что я была заключенной японского лагеря?
– Ты же просила меня не говорить. Я рад, что он согласился устроить тебе сад.
– Пока не согласился. Решение он примет после разговора со мной.
Магнус поправил тесемку повязки на глазу.
– Ты уволилась даже до того, как он определился? Довольно безответственно, а? Разве тебе не нравилось обвинять?
– Нравилось. Поначалу. Но в последние несколько месяцев в душе какая-то пустота появилась… ощущение, что я понапрасну трачу время. – Я помолчала. – И я просто взбесилась, когда был подписан мирный договор с Японией.
Магнус смотрел на меня, склонив голову набок, его прикрывавшая глаз черная шелковая повязка стала очень похожа на кошачье ухо.
– Он-то какое отношение имеет к цене на яйца[51]?
– Одна из статей этого договора гласит, что Союзные Державы признают, что Япония должна выплатить репарации за ущерб и страдания, причиненные ею во время войны. Однако, поскольку платить Япония не в состоянии, Союзные Державы отказываются от всех репарационных требований Союзных Держав и их граждан. И их граждан! – Я сознавала, что почти перешла на крик, но была уже не в состоянии остановиться. Такое облегчение – выбить пробку и дать излиться своим чувствам. – Так что, понимаете, Магнус, англичане сделали все, чтобы никто… ни единый мужчина, ни единая женщина, ни единый ребенок, кого пытали, держали в заключении, зверски убивали джапы… никто из них или их семей ни в какой форме не могли бы потребовать от японцев денежного возмещения. Наше правительство предало нас!
– Ты так говоришь, будто тебя это удивляет, – хмыкнул Магнус. – Что ж, теперь тебе известно, на что способны эти fokken Engelse[52]. Извини, – прибавил он.
– Я потеряла интерес к своей работе. Я грубила своим начальникам. Я собачилась со своими коллегами. Я отпускала уничижительные замечания по адресу правительства любому, кто готов был слушать. Один из слушавших меня оказался репортером из «Стрэйтс таймс». – Воспоминания об этом вновь вызывали половодье горечи. – Я не уволилась, Магнус. Меня уволили.
– То-то твой отец, должно быть, расстроился, – заметил он. Показалось или в самом деле сверкнул в его глазу озорной – и даже злой – проблеск?
– Он назвал меня неблагодарной дочерью. Он за столько ниточек потянул, чтоб я получила эту работу, а теперь из-за меня он потерял лицо.
