Аритомо скрестил руки на груди.
– Но он побеспокоил?
– Онгу понадобилось всего четыре года, чтобы стать богатым. Он выстроил себе дом прямо через дорогу напротив дома, где жила семья девушки. Это был самый большой дом на Нортхем-Роуд. И самый уродливый, как всегда говорила моя мама.
Я глянула на самое себя в стекле. Укрытые тенью, мои глаза провалились в глубину лица.
– Онг никому не сказал, что он – его владелец. Вселившись в дом, он в тот же день велел шоферу перевезти его через дорогу в своем серебристом «Даймлере». Он снова заговорил с отцом девушки и еще раз попросил ее руки. Отец ее, естественно, дал согласие. Свадьба состоялась месяцем позже. Она была самой богатой из всех, какие только видывал наш остров, говаривали старики.
– За что еще я люблю Малайю, – сказал Аритомо, – так за то, что она полна историй, вроде этой.
– Я часто видела Старого Мистера Онга в его саду, одетым, как кули, в замызганный белый жилет, просторные синие шорты из хлопка, несущим певчую птичку в клетке. Он всегда разговаривал с птичкой с большей нежностью, чем с любой из своих жен.
Аритомо указал на фронтон:
– Ательстан. Это второе имя Светтенхема.
Я удивленно глянула на него, но потом вспомнила о книгах первого губернатора Проливных Поселений у садовника на полке.
– Так его мой дед назвал. Глупое, напыщенное имя для дома, – заметила я. – Уверена, соседи потешались над моим дедом и над нами.
– Буду на Пенанге, посмотрю на него.
– Он был разрушен, когда самолеты джапов бомбили остров.
Лицо Аритомо не выразило ничего.
– Мы уехали из него всего на несколько дней раньше. Всё оставили – все наши фотографии. И все картины Юн Хонг тоже.
Мне было как-то не по себе видеть тут одну из ее картин: казалось, она все еще жива и вот-вот появится в дверях моей спальни поделиться со мной какой-нибудь сплетней, услышанной от подружек…
Подняв руку, я прикоснулась к стеклу. Оставленное мною запотевшее пятнышко через секунду исчезло, словно бы отыскало путь – как попасть в картину, написанную акварелью.
– Я хочу купить ее у вас.
Аритомо покачал головой:
– Мне ее подарили.
– Для вас эта картина ничего не значит, – я повернулась лицом к нему. – Я прошу вас продать ее мне. Уж в этом-то вы не можете мне отказать, по меньшей мере.
– Почему? Из-за того, чту моя страна сделала с вами?
– Продайте ее мне.
Он почти ласковым движением широко развел руки:
– С момента вашего посещения я раздумываю над вашим предложением.
Я напряглась, гадая, о чем он намерен мне поведать.
– Вы спланируете и разобьете мой сад?
Он отрицательно повел головой:
– Но вы можете научиться сделать это сами.
Понадобилась секунда-другая, чтобы вникнуть в суть его предложения.
– Вы просите меня стать… вашей ученицей? – Вот уж чего бы я совсем не хотела. – Это смешно.
– Я обучу вас умению и навыкам создания своего собственного сада, – сказал он. – Простого, незатейливого сада.
– Для Юн Хонг не годится бесчувственный японский незатейливый сад.
– Это все, что я могу вам дать, – сказал он. – У меня нет времени… да и желания… создавать сад для вас. Или еще для кого бы то ни было. Последний заказ, за который я взялся, научил меня никогда больше не соглашаться на следующий.
– С чего это вы передумали?
– Мне нужен кто-то в помощь.
Мысль стать его ученицей, служить у него на побегушках ничуть не прельщала меня. Когда я приходила в себя в госпитале после заключения, то поклялась себе: никто и никогда больше не будет распоряжаться моей жизнью.
