Эти слова показались мне странными, и я спросил:
– Скажи, когда приезжал в страну президент Гвинеи?
– Гвинеи?
– Или Гвианы.
– Не знаю, я долго был заграницей.
– “Сукины дети”! – подумал я, впрочем, совершенно беззлобно.
Тут появилась Лина, секретарь директора.
– Марк, Марк, звонила твоя жена, напомнила, что тебе нужно принять лекарство ровно в час.
– Ладно, – нахмурился я.
– Нет, она требовала, чтобы кто-нибудь присутствовал при этом. Меня на месте не было, и она говорила все это Самому, представляешь? Ну-ка, давай!
Раздосадованный, я достал из кармана таблетку и проглотил под общий смех.
Когда все разошлись, главный сказал:
– Вот что, для начала можешь поработать в малой студии. Там, как всегда, очень просто – учебная программа.
Я сразу разволновался: снова стоять за камерой, пробовать фокус, диафрагму, зум. Ну, ничего, попробуем. Передо мной – большой террариум со всевозможными гадами, ящерицами, лягушками.
– Марк, барух аба! – звучит в наушниках голос Илана, режиссера. – Нужно добавить несколько крупных планов к передаче, которую мы записали вчера. Будь начеку, если увидишь, что какой-нибудь похотливый самец влезает на самку, уходи в сторону, не дай им леиздаен в кадре (на иврите это звучит не так грубо, как на русском).
Я слышу, что Рита, редактор, говорит ему, смеясь:
– Ты полегче, Марк очень деликатен.
– Был, – замечаю я в микрофон.
Мы долго возились с пресмыкающимися, снимая их не очень симпатичные морды в профиль и в анфас. И было мгновение, когда мне показалось, что одно из этих чудищ… не животное, а… мне стало страшно… я не мог найти нужную диафрагму… Но тут, к счастью, запись окончилась, а я сидел, опустошенный, закрыв глаза, пока не очнулся от знакомого голоса:
– Марк!
Это была Нина.
– Я говорил, что он здесь! – сказал Дов.
Мы вышли в коридор, и меня чуть не сбила тележка с огромным фонарем, которую везли два осветителя.
– Марк! – окликнул меня один из них. – Ты ведь фронтовик, скажи этому тембелю, правда, что левые проиграли войну в Йом Кипур?
– Правда, – кивнул я.
Другой возразил:
– Брось! Только последний тембель не знает, что правые отдали Азу арабам. Верно, Марк?
Я с удовольствием включился в этот вечный спор:
– Верно!
Оба возмущенно глянули на меня и гаркнули в один голос:
– Тембель!
Я потянул Нину во двор, и когда мы выехали из ворот, дорогу нам перешел сильный, кряжистый человек. Внезапно меня словно ударило что-то в сердце. Смуглое лицо этого человека ничем особым не выделялось, но я узнал его – болью моей раны, кровью, вылитой из моих вен, собственной нынешней неполноценностью. Я знал: это он.
– Наш садовник, – сказал охранник, перехватив мой взгляд.
– Эй! – закричал я, выходя из машины.
Тот остановился. Я никак не мог вспомнить его имя. Унимая дрожь во всем теле, спросил:
– Узнаешь меня?
Он никак не реагировал на мой вопрос.
– Это ты был там, на Голанах!
– Я?
– Ты! Из-за тебя покалечило меня и моего друга!
Выражение неприязни исказило его до сих пор спокойную физиономию.
– Ерунда это! – он двинулся дальше. – Халас!
– Жеребчинский! – приветствовал меня кто-то из проходящих коллег… или то был наш самал… и вдруг все поплыло перед моими глазами, я увидел среди густых деревьев парня в куфие, который нес корзину с яблоками и не сводил с меня ненавидящего взгляда…
– Стой! – вырвался у меня отчаянный крик. – Ты никуда не уйдешь!
Кинувшись к нему, я стал заламывать ему руки назад, он сопротивлялся, Нина отрывала меня от него, собравшиеся люди кричали, суетясь, пока всех не остановила пронзительная сирена. Двое дюжих полицейских быстро разняли нас, старший начал писать донесение, но узнав, что я инвалид войны, велел Нине немедленно везти меня к врачу…
