Вертолет снижался.
Алла Георгиевна утирала слезу, не забывая, впрочем, о своей прическе, бормотала что-то и стучала в стекло, узнав Дашу. Сразу же погасла его наивная надежда на то, что прибытие генерала по сугубо личной надобности пройдет незамеченным. Внизу уже переминались какие-то сметливые и наскоро приодетые люди, которые пусть и не принимали раньше столь важного гостя, но, так сказать, априорно обладали необходимым знанием того, что можно в таких случаях и чего нельзя.
Одна лишь Ольга находила удовольствие во всей этой суете, смеялась и требовала от отца, чтобы их спустили по лестнице прямо на головы встречающих.
Пилот нервничал, отводя шепотом душу, но улыбка сопровождающего их уверенного и молчаливого спутника поставила все на свои места.
Винт еще сучил лопастями, когда Николай Николаевич спустился на землю, помахивая, как водится, рукой.
Приветствия, незначащие вопросы.
Жена уже присосалась к рябому дашиному лицу, и Лугин, воспользовавшись заминкой, быстро пожал ладонь племянницы и отскочил в сторону, так как с детства чувствовал суеверный страх перед безобразием женщины. Тут же маялся и будущий супруг, тщедушный, белобрысый, но, верно, незаурядный парень, как решил в сердцах Николай Николаевич, еще раз оглянувшись на невесту.
Он отказался от машины, и их повели вдоль заборов, поражавших своим разнообразием – мимо простодушных плетней, хитрых частоколов и настороженных бревенчатых оград. Они строились здесь с неиссякаемым упорством и выдумкой, и все напрасно: заборы могли скрыть человека, но не его характер.
Дом свекра, где молодым предстояло жить, был о трех невысоких комнатах, и в них открывался скудный уют матово беленых стен, мерцающих поставцов и сухих трехгранных стеблей пушицы в рожках. А заветный угол колол темным пятном, невосполнимым местом бога, спрятанного подальше от трезвых глаз приезжих.
Николай Николаевич глянул в окно и задумался, едва слушая смех и шепот за тонкой стеной и несвязный племянницын рассказ о том, как она после учебы была послана сюда, к рыбному делу, да вот встретила Степана и осталась.
– Ах, тетечка Алла, – протяжно говорила она, разглядывая подарки и всхлипывая счастливыми бабьими слезами, – тетечка Алла!
И Лугину вдруг стало тошно своих чинов и его невесть откуда взявшегося барства перед этими людьми и несытно кормившей их рекой, и землей, которая лежала в покорной и сирой наготе…
Свадьбу решено было справить в клубе, единственном кирпичном здании, чей потолок, однако, подпирался полудюжиной деревянных колонн, очевидно, от непреодолимого недоверия к камню.
Вечерело.
Еще привыкали к гитаре чьи-то натруженные пальцы, и женщины пока оттаскивали мужей от зеленых четвертей, а на пороге стояли молодые, привечая, кланялись гостям.
Тучный женихов отец усаживал всех по суровой, ему одному ведомой иерархии, и, конечно же, во главу стола Лугиных и председателя артели Фрола Евсеевича, сухого лысого старичка, что донимал генерала вопросами об армии, о политике, строго говоря, ему “ты” и не улыбаясь.
В стороне поставлен был большой чан с живыми лососями, которых вскоре надлежало приготовить по тайному дедовскому рецепту с приправой из злой и пахучей ягоды. Три горбатых темно-красных дьявола кружили и били хвостами в железное дно, как в тамтам, чтобы передать миру свою тревогу и нежелание умирать.
И призыв их не пропал даром.
Парень, который только что вошел в зал и склонился над мятущейся рыбой, был крепок, темноволос и сероглаз. Председатель тотчас почуял неладное и окликнул его:
