Мохнач шагнул было к нему, но Белов остановил его взглядом.
– Спокойно. Не шуми.
Потрёпанная подвода тронулась в путь. Впереди Белов вёл под уздцы измученную лошадь. Позади понуро брели связанные, а замыкал шествие Мохнач с винтовкой наготове.
Двигались медленно. Знойная духота сменила утреннюю прохладу, назойливо загудели оводы. Пот едкой солью разъедал глаза. Белов то и дело оглядывался на своих пленников. Петренко шёл с прикрытыми глазами, но Белов знал – он не дремлет, он выжидает, как паук в центре паутины. Рядом с ним плёлся Григорьев, сгорбившись, втянув голову в плечи. Его пальцы без конца теребили верёвку на запястьях – то ли от нервов, то ли исподтишка проверяя узел на прочность. Заметив взгляд командира, парень тут же замер.
К полудню вышли на небольшую поляну.
– Привал, – бросил Белов.
– Командир, – Петренко подался вперёд, заговорил вкрадчивым, змеиным шёпотом, – давай по-людски. Ты, я, Мохнач, даже этот сопляк, – он кивнул на Григорьева. – Всем хватит. По два ящика на нос. Остальные доставим. Никто и не узнает. До Маньчжурии отсюда рукой подать…
Белов молча отвернулся, высекая огонь для цигарки.
– Ты подумай, – не унимался Петренко. – У тебя мать в Тамбове. Старенькая. А с золотом ты её до смерти обеспечишь. По-царски жить будет…
– Заткнись, – глухо произнёс Белов, не оборачиваясь.
– Не слушай его, командир, – сплюнул Мохнач. – Он тебе наплетёт с три короба, а сам думает, как бы нас обоих пришить да с золотишком смыться.
– Я хоть честен! – испепелил его взглядом Петренко. – Не прячусь за красивые слова. А тебя, Мохнач, что ждёт? Медаль? Выжмут, как тряпку, и выбросят. А то и поставят к стенке за то, что не уберёг груз. Скажут: «Где остальные ящики, товарищ Мохнач? “ И всё.
– Ещё слово, – Мохнач вскинул винтовку, – и я тебе глотку заткну. Навсегда.
– Хватит собачиться, – устало махнул рукой Белов. – Выступаем.
К вечеру впереди засинела вода.
– Байкал, – с надеждой выдохнул Григорьев.
– Он самый, – кивнул Белов. – Дотянем до берега, там и заночуем.
Спустились к воде уже в сумерках. Озеро, безбрежное и суровое, как холодное море, дышало стылым ветром. Волны с тихим шорохом лизали гальку.
– Здесь становимся, – сказал Белов. – Мохнач, проверь верёвки у этих. Да покрепче затяни.
– Будет сделано, – хмыкнул Мохнач.
Он грубо дёрнул руки Петренко, затягивая узел до хруста. Потом подошёл к Григорьеву. Тот не сопротивлялся, покорно протянул запястья. Мохнач, затягивая узел, присел ниже, чем следовало. Из-за голенища его сапога выскользнула финка и беззвучно канула в густую траву у самых ног Григорьева. Мохнач этого не заметил. Выпрямился, хрустнул спиной и пошёл распрягать лошадь.
Глаза Григорьева на миг метнулись вниз и тут же вернулись к лицу Мохнача. Он не шелохнулся.
Развели маленький костерок. Белов разделил остатки сухарей.
– Пей, – протянул он кружку с кипятком Григорьеву. Тот вцепился в неё, отхлебнул, обжигаясь, и закашлялся.
– Всю жизнь осторожничаю, – вдруг буркнул Григорьев, глядя в огонь. – А толку-то?
Белов пристально посмотрел на него, но тот снова сжался, ушёл в себя.
– Я в первую смену, – сказал Мохнач, зевая. – Заодно винтовку почищу.
Он устроился у костра, разложил на тряпице принадлежности для чистки.
– Эх, скорей бы конец этому всему. Я б на Украину подался. Там, говорят, земли бесхозной – бери не хочу…
Вскоре лагерь затих. Лишь потрескивал костёр да шуршали волны. Мохнача, сидевшего у сосны, постепенно сморила усталость. Движения его замедлились, руки, собиравшие затвор винтовки, опустились. Голова поникла на грудь, дыхание стало ровным и глубоким.
