Салон-вагон - страница 33

Я отвечаю:

– Бросил.

Она обращается к Борису:

– Видишь, два еврея – и два различных мнения об одном и том же, а возьми сто русских, и все скажут одно, потому что это одно близко и дорого.

Нервно перебрасывает косу за плечо. Значит, и с нею Борис говорил о том, что хотел сказать мне в лесу, но докончил, договорил, и она с ним согласна. Оба поняли друг друга, оба куда-то уходят.

И все же жду, и все же надеюсь.

– Приехал.

Не раздеваясь, весь мокрый, Аким бегает по комнате.

– Когда?

– Вчера, в час ночи.

Грохочет последний летний гром, уныло, словно насильно. За окном висишь серая пелена, и под нею, как озябшие собаки, вздрагивают водосточные трубы, дребезжат и хрипло выбрасывают мутную воду.

Опять горит свеча, опять закрыты ставни. На столе валяется скомканная газета. В ней черным по белому сказано, что губернатор переводится в К., что 5‑го обед в Благородном собрании, 6‑го прощание с местными чинами, а 7‑го, в 3 часа, отбытие его превосходительства к месту нового служения.

Снова хочу взять газету, Эстер усмехается:

– Не верится?

Через стол перегибается ко мне:

– Переводится туда, где ты родился. Ты на это не обратил внимания.

Обращается к Акиму:

– Знаете, Александр ведь родился в К.

Не сводит с него глаз:

– Правда, странное совпадение?

Аким удивленно отвечает:

– Так что же?

Он на миг задумывается и торопливо спрашивает меня:

– Тебя там знают?

Я говорю равнодушно:

– Ребенком знали. Меня увезли оттуда четырнадцати лет.

– Ну, тогда нечего беспокоиться.

Эстер перебивает:

– А разве надо беспокоиться?

Аким, недоумевая, поднимает брови:

– Конечно. Ведь важно, знают там Сашу или нет. Если мы тут не успеем, придется махнуть туда.

– Поехать в К.?

Эстер оглядывается по всем сторонам, беспомощно, жалобно переспрашивает еще раз и вдруг закрывает лицо руками.

Борис бежит к ней. Аким растерянно топчется на одном мест. Я его тяну за рукав:

– Идем.

В соседней комнате я ему говорю:

– Я все понял. Сжимаю его руку.

– Слышишь, Аким, все понял. Вот сейчас, сию минуту. Слышишь, Аким, надо тут кончить, на все пойти, но кончить, иначе они уйдут от нас.

– Кто?

– Эстер, Борис.

– Ты с ума сошел.

Он вырывает руку, а когда потом вновь оборачивается ко мне, я уже спокойно встречаю его взволнованный взгляд.

В коридоре сталкиваюсь с Борисом: он вышел из комнаты Эстер.

Он дико взглянул на меня:

– Саша!

– Что?

– Если не здесь… если здесь неудача… мы поедем в К.?

– Конечно.

– Бесповоротно:

– А разве ты не того же мнения?

Я спрашиваю сухо, деловито, но те несколько мгновений, пока он отвечает, мне кажутся вечностью.

Он говорит:

– Да.

Гляжу ему вслед: он идет впереди меня, согнувшись. Я все понял, но не согнусь.

Я все понял, я знаю, почему плакала Эстер, почему Борис не хочет бросать снаряд возле рабочих. Слезы Эстер и отказ Бориса – это продолжение всех намеков о еврействе, о евреях; это отзвуки письма Бергмана, разговора в Лондоне о еврейских деньгах. Но я не знаю, чем все это кончится, и не хочу знать: если не здесь, то в К. мы доведем начатое до конца. Сюда приехали не евреи Эстер, Борис, Александр, и не решать, что следует еврею и чего не следует, а люди единого дела, единой веры.

Бергман говорил: «Пыль летающая». Я говорю: «Или бескрылые, или на крыльях». Мы ехали сюда, и каждый чувствовал на себе эти крылья. Разве они сломаны, разве они были сделаны из воска и растаяли? Кто прав: Бергман или я? Тревожно спрашиваю себя и в дождливую, угрюмую ночь я боюсь потерять уверенность и трепетно и напряженно жду утра. Оно приходит – серое, блеклое. Я снова прежний, только где-то в душе бродят, как по морю белые гребни после бури, усталое опасение.