Из копны света появилась фигура старшего брата, тогда еще совсем мальчишки, приземистого и крепкого, каким, повзрослев, он никогда не был, и глаза его блеснули так близко светом столь неестественным, что Дориан невольно отшатнулся от своего видения. Но секунду спустя все встало на свои места: лед, обволакивающий черную жемчужину – вот истинный цвет глаз Торвальда, цвет невообразимо прекрасный, отражающий небо, и столь же глубокий, сколь Мировая Бездна. Взгляд этих глаз всегда таил в себе угрозу, он был столь необыкновенен, что порой казался порождением сверхчеловеческой силы, он словно бы отражал миры идиллического, цветущего небытия, миры столь далекие, что светлый островок человеческого разума, тонущий в океане неопознанных граней своей сущности, не в состоянии принять их, как не в состоянии он принять миры, наводящие на сердце человеческое ужас безотчетный, космический, столь великий и столь невыразимо безобразный, что пучины его влекут к себе разве что безумцев, ради любопытной природы своей готовых подать к столу кровожадных чужих богов свою пламенную душу.
Густые копны волос Торвальда утонули в снопах света. Цвета белого золота, они сверкали столь ослепительными белоснежно-желтыми переливами, что сами солнечные лучи казались продолжением этих локонов.
Кожа его впитывала в себя всю нежность солнца в первые часы его бодрствования и отливала чуть видимыми пятнами легкого первого загара после долгих холодов зимы.
Образ старшего брата сменился новым видением: глаза, подобные бледно-янтарному золоту. Они так редко возникали в его воспоминаниях, что он начинал воображать, будто их и вовсе не было.
И, наконец, Джаред. Любовь к нему была особенным чувством, каплей света в неотступно преследующем Дориана мраке, нитью, способной вывести его из лабиринта всех его страданий. Если когда-нибудь возможно было воздвигнуть человеку в своем сознании пьедестал столь высокий, что он, этот человек, превращался в смысл жизни, и вся душевая сила начинала уходить лишь на благо ему, то Дориану это удалось. И расставаться с младшим братом и ставить на его место новый неодушевленный фетиш было равносильно смерти. Бесполезно было надеяться Дориану на то, что рассудок его не помутиться от этой утраты. Безумие свое он смог принять только и только тогда, когда надежда вернуться домой полностью себя исчерпала.
Унылой задумчивости поддался и Джонатан. Пусть в голове его и не бродили осколки воспоминаний столь яркие, но все же кое-что проскользнуло и в его холодном сознании. Видения те были, однако, лишь серым туманом в мозгу, постепенно открывающим картины, лишенные всяких чувств и вызванные не ими. Стряхнув с себя дымку былой грусти, Джонатан выпрямился во весь рост и поглядел на своего спутника, дожидаясь, пока тот очнется от раздумий.
– Вам направо? – спросил Дориан, наконец ощутив на себе его взгляд.
Джонатан кивнул, но лишь из вежливости, не желая оставлять без зонта своего спутника. Они сошли со ступеней, и туман сомкнулся над их головами, и в призрачной тени улиц, он двинулись в сторону дома художника.
