Уже в автобусе вкратце рассказала ей, что случилось.
– Я привезла им своего сына, чтобы они спасли, а те вернули и сказали отвезти его умирать домой! – закончила, задыхаясь от глухих рыданий.
Баба Наташа сочувственно погладила ее по голове, еще раз внимательно взглянула на ребенка, почти не подающего признаков жизни, проверила пульс у него на руке; потом наклонилась к несчастной матери и прошептала:
– Не крушись, девонька. Возвернешься домой, дождись-ка меня, я приспею минут этак через двадцать-тридцать (чай, живем рядышком), – старуха коротко отдышалась и еще тише добавила:
– А коли приду, то пособлю твоему сыну, верь мне…
6.
Айша едва устояла на ногах, когда Патимат объяснила ей, почему вернулась с больным ребенком домой. Юная Патима еще не вернулась со школьных занятий, а кроха Шамиль, к счастью, безмятежно спал, и обе женщины, уложив Расула на кровать, дали волю слезам.
Слегка успокоившись, они прочитали над несчастным ребенком молитву, и пожилая мать со словами «Сами'а Ллаху лиман хамидах» («Да прислушается Аллах к тому, кто Его восхвалил» – араб.) обняла дочь.
– Хозяюшка! – донесся со двора старушечий голос.
Айша посмотрела на дочь вопросительно.
– Это баба Наташа, – поднялась с колен молодая мать.
– Что ей нужно?
– Хочет помочь…
– Дорогая моя, – простонала пожилая мать, по-прежнему стоя на коленях, – моему внуку не смогли помочь даже врачи! А эта женщина тем более не поможет ему своими молитвами – она ведь даже не мусульманка!
Патимат от этих слов, лишающих последней надежды, побелела еще сильнее (от усталости и опустошающего душу горя ей самой не хотелось жить) и проговорила негромко:
– Тогда я лягу рядом с сыном и умру вместе с ним! – С этими словами она вышла во двор и открыла калитку гостье.
Старуха приветливо улыбнулась ей и, обронив: «Айда, девонька», вошла в дом; там с той же приветливостью кивнула Айше, вышедшей навстречу. В отличие от этих несчастных женщин, баба Наташа выглядела спокойной и уверенной. Была не по летам бодра, а в глазах ее, обесцветившихся от старости, светилась какая-то необъяснимая веселость, будто знала загодя, что пришла не напрасно, и ей это обстоятельство доставляло огромное удовольствие.
В руках она держала авоську, и Патимат недоуменно переглянулась с матерью, когда та достала из сетки-сумочки две пол-литровые баночки, завернутые в плотную материю. Обе банки аккуратно развернула и выставила на стол – так, чтобы на них не падал солнечный свет. В одной из банок была обыкновенная вода с едва различимым желтоватым оттенком и почти незаметной мутью на дне; в другой – грязно-красноватая жидкость с густым осадком, похожим на чайную заварку.
Патимат молча наблюдала за приготовлениями, и только когда гостья обернулась к ней, спросила, не сводя настороженного взгляда с банок:
– Что это?
– Это, незнайка, лекарство! – рассмеялась старуха. – Особенное, я его сама приготовляю из цветка-травинки. Растет он только на болоте, в тенечке деревьев или кустарников, а цветет, поганец, всего-то один раз в годок. Я этим чайком своих внучат выхаживаю, коли сильно захворали. Даже зятька своего – будь он трижды проклят, окаянный! – из того света вытащила: он едва от пьянки не сгорел, с реанимации забрали, чтобы дома душу отдал богу (или дьяволу!), а я его выходила, на свою голову: чуть ли не до смерти как-то дочку мою забил. Психованный обормот стал – водку-то с оной поры ни капли!
