Очнулся я дома.
Утром, если четыре часа пополудни можно считать утром, я дал себе три клятвы: первая – никогда не пить никакой жидкости крепче кефира, вторая – прекратить эти дурацкие уроки, но выполнил только последнюю, а именно: к вечеру привел себя в порядок и крепко стоял на ногах. Моя одежда оставалась у Павла, и ее нужно было выручать, ибо я совсем не привык к представительским костюмам. К тому же один из них – именно тот, который я познал в эту волшебную ночь, нуждался в серьезной чистке. Схватив свою голову в руки и следя за тем, чтобы она не раскололась, как переспелый арбуз, я побрел в контору, по три раза останавливаясь в каждой подворотне. В конторе было, как всегда, пусто, только Алла сидела за своим столом и, глядя в маленькое зеркальце, подкрашивала губы.
«Чего они все красятся?» – злобно подумал я, будто мне было до этого дело.
Алла предостерегающе кашлянула, энергично потерла губу о губу, спрятала зеркальце и сказала:
– Он не один.
Я отпрыгнул от двери, как тактичный кузнечик.
– Да нет, – строго сказала она. – Там режиссер. Денег просит на фильм.
– На какой еще фильм?
– Ну, фильм он хочет снять, кино. На съемки.
Я распахнул дверь. Павел важно сидел в кресле, словно первый секретарь горкома средней руки, и внимательно слушал длинноволосого молодого человека, бродившего по комнате и потрясавшего папкой из черного дерматина, откуда загнутым углом, как манишка из смокинга, выглядывала девственно-белая бумага.
– …Виктор дотрагивается до нее… – Режиссер оглянулся на шум и замолчал.
– Виктор ее трогает… – напомнил Павел, весело на меня взглядывая.
– Не трогает, а дотрагивается до нее, – с плохо скрытым неудовольствием уточнил кинематографист. – Дальше…
– А зачем он ее убивает? – перебил вдруг Павел. – Можно же, наверное, как-нибудь по-другому решить вопрос.
Режиссер опешил и несколько мгновений не произносил ни звука.
– Но ведь он – киллер, профессиональный убийца, – невнятно молвил он. – Это же сценарий… – начал он, однако тут же сник.
Я слушал этот диалог, мои глаза метались между ними, потом в ожидании уставились на режиссера, а режиссер смотрел на картины, изображающие нечто, с тоской и сочувствием.
– Почему бы им не полюбить друг друга? – спросил Павел и ткнул пальцем в страницу сценария.
– И пожениться, – с тихим презрением добавил режиссер.
– А что? – невозмутимо воскликнул Павел. – Жениться-то надо. Никуда не денешься. – Сказано это было с трогательным смирением перед глупыми людскими обычаями.
Паша обладал драгоценным свойством пленять сердца нестяжательной внешностью и простотой – он не боялся казаться смешным. Это подкупает людей, как будто давая им чувство превосходства, а главное, успокаивает, если они верят неподдельности таких проявлений, и люди мягчают в ответ.
– Что значит – надо? Не надо, – обреченно упрямствовал режиссер.
– Почему это?
– Такова жизнь, – коротко, но емко, как сам кинематограф, ответил тот.
– Неужели у жизни не бывает хороших концов? – вздохнул Павел.
– Это не жизнь, – хмуро отбивался режиссер, – это искусство.
– Да вы не сердитесь, – сказал Павел значительно мягче, – я в этом ничего не понимаю.
– Тут чувствовать надо, – тихо ответил режиссер.
– И не чувствую, – радостно подхватил Павел. – Вон у меня специальный человек, – он повел головой в мою сторону, – чтобы все пояснять. Человек, что ты скажешь?
Режиссер недоверчиво на меня посмотрел, уверенный, что перед ним ломают комедию.
