Самой не верится - страница 35

И я, тщательно припоминая детали, стала рассказывать, как моя школьная подруга Любочка учила Владика развивать художественное воображение. Попутно я рассказала и про саму Любочку. О ней Егор Андреич сделал отдельные заметки.

Потом я спохватилась:

– Егор Андреич, мы ж ещё не завтракали, я тебя загрузила своими прибаутками.

Егор Андреич успокоил:

– Я прошу тебя запомнить раз и навсегда, что я твой личный писатель. Ты можешь даже среди ночи меня разбудить и рассказывать свои истории.

– Ещё чего, – хмыкнула я.

Но он перебил меня:

– Ты даже не представляешь, как мне нравится писать. Вот даже сейчас для меня важнее написать истории, которые ты вспомнила, чем всё остальное.

– А завтрак? – обескуражено спросила я.

– Вначале было слово, – поднял палец вверх мой любимый человек.

Я вздохнула и принялась заправлять постель, а Егор Андреич ушёл в кабинет.

Мне такое отношение к завтраку было непривычно. Много лет, да что там лет, всю жизнь я жила с девизом «С утра поел – потом всё остальное». Нас с Валерой даже перед тем, как отвести в детсад, кормили. Мама говорила:

– А вдруг в садике каша пригорела, все голодными будут. На всякий случай покушайте дома.

Я послушно съедала завтрак, заботливо приготовленный мамой, и шла в садик «наетая и напитая», как любила говорить. В садике я тоже всё съедала. Гляжу на свои детские фотографии, с которых улыбается пухлощёкая «Фрося», и понимаю, откуда эти ямочки и нос-пуговка.

Выйдя замуж и начав самостоятельную жизнь, я также трепетно продолжала относиться к процедуре завтрака. Витя мой был человеком абсолютно не творческим, и единственное, что мог по этому направлению – прочитать стихи с поздравительной открытки. И то делал это, смущаясь и коверкая напечатанный текст. Цитируя Виктора, скажу, что для него «завтрак был первичен». Поэтому я очень расстроилась, что Егор Андреич расставил приоритеты не в пользу завтрака.

Я тоже решила не спешить, сначала приняла душ, затем уложила чёлку, нарисовала на веках стрелки чёрной подводкой и вышла в сад.

Из окна внезапно выглянул Егор Андреич:

– Иду в столовую.

За столом он поведал мне о том, что просто ему потребовалось время, чтобы сделать набросок сюжета. Пока он слушал меня, в голову пришло несколько мыслей, которые он записал. Егор Андреевич предложил про Любочку тоже написать рассказ.

Я удивлённо распахнула глаза:

– Это я должна у неё спросить. Разрешение, в смысле.

– Спроси, – просто сказал Егор Андреич, откусывая большой кусок от бутерброда.

Надо сказать, что я никогда не поощряла разговоры за едой. У нас за столом было правило «Когда я ем, я глух и нем». И только за чаем можно было поговорить.

Егор Андреич со смехом выслушал про молчание за едой и ответил так:

– Я же лопну, деточка.

Он поднял брови, потряс головой в знак того, что в шоке от некоторых моих предложений:

– Аннушка (только ему я разрешила так себя называть), ты пойми, я писатель. Я думаю, пишу, говорю, и это моя сущность. Я люблю говорить и буду говорить, хоть ты мне рот заклей. Это совсем не значит, что я плевал на твои правила. Просто обещать того, чего не сумеешь сделать, глупо. У нас, у каждого, свои привычки, устои. Но сейчас, когда мы стали жить вместе, нужно чем-то поступиться, что-то в себе изменить. Давай не будем пытаться изменить друг друга. Не такая уж она длинная, жизнь.

Он резко замолчал. Он всегда замолкает, когда в разговоре упоминаются слова «жизнь» и «смерть». Потерявший в одночасье семью, он пережил ад первых минут, часов, дней и лет. Едва не оставшись без ноги, всё же сумел найти в себе силы учиться ходить, превозмогая боль. Перенёс четыре операции. Продал всё, что напоминало о любимых сыновьях и жене, уехал в Калининград. В неизвестность. Писал, писал. Не всегда хорошо. Несколько рукописей не были опубликованы, но он не сдавался.