– Я скажу это завтра Самсону, – ответил Ягир, дрожа всем телом.
– Ему не до тебя… Как ты дрожишь! – И она обвила его руками; он повернулся к ней, встретился с нею губами – но в это мгновение Элиноар вскочила и убежала, шепнув: – Нас увидят…
По лужайке, притоптывая, несся, выкрикивая дерзкую свадебную песню, пьяный хоровод. В хороводе был Ахтур. Элиноар отделила его от соседа сзади, крепко уцепилась за его руку и пошла, танцуя, за ним. Когда песня докатилась до припева, хоровод распался: попарно все повернулись лицом друг к другу, сцепились в четыре руки пальцами за пальцы, откинулись назад во всю длину рук и вихрем закружились на месте. Элиноар, кружась, неприметно увлекла Ахтура в тень под деревьями. Он звонко выкрикивал непристойные слова припева – вдруг она расхохоталась так резко, что он осекся.
– Как тебе весело на свадьбе твоей возлюбленной, Ахтур! – сказала она сквозь смех.
Он был не настолько пьян, чтобы путать слова, но все-таки пьян. Он ухмыльнулся и ответил:
– Во-первых, Таиш мой друг.
– А во-вторых?
– Свадьба не похороны; Семадар еще жива, и я еще не умер.
– Если бы Таиш тебя слышал, он бы раздавил тебе голову между двумя пальцами, как пустой орех.
– Красавица! Ты преувеличиваешь и силу его пальцев, и пустоту этой скорлупы…
– Отчего же вы все его боитесь?
– Боимся? Где ты это заметила?
– Сегодня вечером. Он всем вам плюнул в глаза, а вы захлопали в ладоши.
– Как? Когда?
– Его загадка!
– Загадка? Что в этой загадке?
Элиноар повернулась, как будто уходя, и крикнула ему презрительно:
– Если ты не трус, Ахтур, то ты глуп. Со дня, когда прибыли сюда первые наши деды, еще никто не бросал в лицо филистимской молодежи таких насмешек.
– Стой, – сказал он повелительно. – Я должен знать, в чем дело.
– Спроси Семадар, если он тебе еще не запретил говорить с нею: спроси ее – она тебе объяснит.
Ахтур хотел удержать ее, но она уже исчезла в дверях Бергамова дома. Ее ночная работа была кончена; оставалось утро.
Утром рано, по обычаю, новобрачная одна проскользнула в домашнюю божницу. Там на маленьком алтаре уже стояли наготове три чаши: с вином, елеем и козьим молоком. Перед алтарем, среди пенатов, искусно выточенных из слоновой кости, возвышался белый мраморный эфод, той же формы, что в молельне у жены Маноя, только голый, без украшений. Семадар поставила перед ним три чаши, омочила в них пальцы, окропила темя символа; стала на колени, закрыла склоненное лицо покрывалом и зашептала молитву, которой целую неделю до свадьбы обучала ее наедине повивальная бабка. Молитва была на непонятном ей наречии островных ее дедов; но она знала содержание, и ей было неловко, жутко – и немного смешно.
Кончив, она вскочила, отряхнулась – и увидела на пороге Элиноар. Сестры никогда не были дружны, особенно в последнее время; но сегодня Семадар была очень счастлива. Она протянула к девушке руки, привлекла ее к себе и поцеловала. Элиноар шепнула:
– Знаешь, мы с Самсоном помирились и теперь будем друзьями.
– О! – ответила Семадар. – Я рада.
И тут же, на пороге божницы, они сели рядом на ступеньку и зашептались; Элиноар иногда тихонько взвизгивала и отворачивалась, – и когда отворачивалась, больно закусывала губу, – а новобрачная краснела и закрывалась рукою – но обе все время хохотали.
– Только зачем они так шумели в саду? – спросила Семадар. – Я все время слышала голос Ахтура: как нарочно, он пел такие ужасные вещи под самым окном…
