Я очнулся на узкой койке за шторой в приемном. Боль стала ноющей, все вокруг расплывалось, потому что кто-то снял с меня очки. На правой руке была шина. Я сел и скинул ноги с кровати. Очки валялись на тумбочке, и я надел их. Я вылез из-за шторки и поковылял в туалет. Там я уставился на себя в зеркало. У меня был разбит нос, но, по счастью, не сломан, и под глазом красовался очень сочный фингал. Нижняя губа тоже была разбита, и на ней было несколько аккуратных швов. Я взглянул на свои руки и увидел ободранные костяшки. Рука ныла, но вряд ли была сломана. Скорее всего, кость только треснула.
Я вышел в коридор и натолкнулся на врача. Он схватил меня за здоровую руку.
– Вы привезли парня с пулевым ранением? – на ломаном английском спросил он.
– Да! – кивнул я, – что с ним?
– Спит. Потерял много крови, но органы целы.
– Можно к нему?
Врач отвел меня в общую палату, где лежало еще несколько мужчин, а на дальней койке спал Хорхе. У него, как и у меня, был разноцветный синяк под глазом, и разбита бровь, но выглядел он вполне достойно. Я сел рядом с ним на табуретку. Он почувствовал мое присутствие, поморщился и открыл глаза.
– О, привет, – слабо сказал он, – выглядишь… мужественно.
– А ты – хреново. Мы с тобой два самых тупых и самых везучих придурка на планете.
– Но мы хотя бы живы, – улыбнулся он, – а где девчонка?
– Не знаю, я отключился.
– Ладно, надеюсь, она тоже жива… надо маме позвонить, чтобы не волновалась.
Я хотел было подать ему телефон, но, похоже, кто-то меня опередил, потому что в палату ворвалась сеньора Гарсиа. Она бросилась к нам и обняла своего сына. Она что-то лепетала со скоростью восемьсот слов в секунду, и ее лицо было залито слезами, но она все равно улыбалась! Расцеловав Хорхе во все здоровые места, она обратила свое внимание на меня и стала целовать меня. Из потока слов, обрушенного на меня, я выделил только слова «спасибо» и «ангел».
Когда она снова переключилась на сына, я заметил в дверях палаты девушку. Она смотрела на нас огромными глазами, боясь подойти, и я улыбнулся ей и кивнул. Она приблизилась, и я увидел, что ей было лет восемнадцать, и что она была очень, очень, очень-очень красива! Ее кожа навевала мысли обо всем самом чудесном и сладком: какао, молочном шоколаде, кофе с молоком. У нее были густые и блестящие черные волосы, волнами спускающиеся на плечи, полные губы и темные теплые глаза.
– Спасибо, – сказала она по-английски, а потом обняла меня.
– Не за что, – ответил я, с трудом заставив себя оторвать взгляд от ее лица, и кивнул в сторону Хорхе.
Девушка перевела взгляд на парня и стала благодарить его по-испански. Они разговаривали, и Хорхе улыбался и качал головой. Девушка рассказала сеньоре Гарсиа, что случилось, и женщина гладила сына по голове, ну, и мне доставалось.
Это была какая-то нереальная ночь. Хорхе уговорил маму отправиться домой, и девушка, которую звали Эллина, поехала с ней, а я остался в больнице и провел ночь на свободной койке рядом с другом. Но утром Хорхе уболтал докторов отпустить его. Ему сменили повязку, и уже в девять утра мы стояли у центрального выхода, и я поддерживал его, как и прошлой ночью.
Вопреки здравому смыслу, мы отправились не домой, а в ресторанчик. Сеньора Гарсия стояла за прилавком, а помогала ей, кто бы вы думали? Эллина! Она бросилась нам навстречу и крепко обняла обоих, заставив поморщиться от боли, но мы не оттолкнули ее. Она усадила нас за столик и принесла завтрак, состоящий из тортилий и кофе, а потом села рядом с нами.
