– Сара, это может быть правдой?
То, как я говорю с ней, заставляет ее опешить – и наши взгляды встречаются. Сара все эти годы была мне подругой. Женщиной, которой я доверяла мои надежды и страхи. Она лгала мне – нам всем?
– Это неправда! Я тебе покажу.
Она ведет меня наверх. Покосившееся окошко на потоке впускает свет, что освещает стены. Они полностью завешаны всякой всячиной: семейные фотографии, старая карта пролива Лонг-Айленд, бледные акварели, зарисовки растений, деревянные маски, узорчатые керамические плитки. Полосы выцветшей ткани завязаны на балясинах, словно свадебные украшения. У самой площадки что-то щекочет мне щеку – и я отвожу алые ленты, свисающие с ивовой плетенки в форме обруча.
На второй двери слева – красивая табличка с именем Харпер. Я замираю, когда Сара перед ней останавливается. Я сейчас окажусь лицом к лицу с убийцей сына? У меня бешено колотится сердце, и мне вспоминается Сарин пузырек с фальшивым утешением. «Успокой сердце».
Тэд Болт намекнул, что Сара дала мне его намеренно, чтобы меня одурманить. Она и правда могла? Сара знает, что сделала ее дочь?
Женщина, которую я считала подругой, стучит в дверь и окликает дочь. Ответа нет.
– Видишь? – говорит она, распахивая дверь.
Это звучит яростно – почти обвиняюще. Словно она пытается доказать что-то не только мне, но и себе.
Комната Харпер – это полная противоположность остальному дому. Ее голые стены покрашены белой как мел краской, окно завешано несколькими слоями белого тюля, который колышется на ветру. Тут стоит двуспальная кровать: я зажмуриваюсь, стараясь не думать, лежала ли здесь Харпер с Дэном. Майкл был категорически против того, чтобы дети занимались «чем-то таким» в нашем доме.
Полки наполовину заставлены книгами, а наполовину – средствами по уходу за кожей (из тех, что можно купить в магазине, а не мамины зелья) и девичьими мелочами: щетка для волос, контурные карандаши для век, сережки, массивные серебряные кольца… Письменный стол выглядит аккуратно: компьютер, стакан с ручками и все. Книжная полка и кровать увиты гирляндами китайских фонариков. Мои глаза впиваются во все это, ища подсказки. Есть здесь что-то, что прошепчет: «Я собственность ведьмы. Я собственность убийцы?»
– Ничего, – говорит Сара. – Видишь? Совсем ничего. Никаких артефактов. Никаких гримуаров.
Она распахивает дверцы гардероба с такой силой, что они стукаются о стену. Содержимое такое же темное, насколько вся комната светлая. Сара лихорадочно открывает ящики, вытаскивая охапку стрингов и увеличивающих грудь лифчиков, словно это какие-то доказательства.
– Просто одежда. Обычная девичьи вещи.
Она плюхается на кровать, словно все силы ее вдруг покинули, и вытирает лицо. Когда она поворачивается ко мне, я вижу, что она плачет.
– Думаешь, я не знала бы, Эби? Моя родная дочь! Я для нее только и мечтала об этом.
– Почему ты так уверена?
– Из-за обряда. Ритуала Определения.
– Значит, он дал сбой.
Я смотрю на съежившуюся на краю матраса Сару. В нормальных обстоятельствах вид настолько расстроенной подруги меня больно ранил бы, но сейчас моих слез хватает только на моего сына и на меня саму.
Сара мотает головой.
– Он никогда не дает сбоя.
