Я кошусь на Асю, и та едва заметно качает головой.
– А Генка? – спрашиваю я, пока Ленчик собирает лицо в сложную гримасу, готовясь снова отхлебнуть.
– А что – Генка? – переспрашивает он. – Генка тогда с нами не ходил…
– Ты его сегодня видел? Говорил с ним? – Я едва сдерживаю раздражение. Ленчик кивает. – Так что, сильно он злится? Он где сейчас, в Муехту поехал?
– Не-е, когда я уезжал, с туристами и Аркадьевной пиво пил. Он же с Костяном ходил, отдыхает теперь, чего ему злиться? А что, у них случилось чего? Они ничего не говорили, вроде все довольные…
Ася вдруг оседает и вцепляется в мой рукав. Да что ж это такое…
– И что, – краем глаза я вижу, как Ася, зажмурившись, отчаянно мотает головой. Дергаю локтем, освобождая руку из костлявой хватки. – И не ищут нас?
– А кого вас искать? – удивляется Ленчик.
– Пойду-ка еще воды притащу, – бормочу я.
* * *
Ночь пронзительно-ясная, хрусткая, мерцающая. Потирая замерзающий нос, я машинально смотрю на коней. Суйла в темноте похож на неподвижно зависший клочок пара, будто кто-то выдохнул его в звенящий от предчувствия льда воздух. Рядом едва угадывается темная тень Караша. Кони дремлют.
Помахивая чайником, я неторопливо шагаю к ручью. Хочется подумать в тишине и одиночестве: роль Неуловимого Джо слишком неожиданна, и к ней еще надо примериться. То, что нас не хватились на базе, удивительно; это вызывает огромное облегчение (и крошечную, но едкую обиду), но теперь выходит, что придется самой рассказывать обо всем Ленчику и просить его помощи. Я представляю, как будет дальше. Наверняка сцена выйдет некрасивая. Отвратительная выйдет сцена – даже воображаемая, она заставляет меня корчиться. Я гримасничаю, стоя над говорливым ручьем. Тянусь за сигаретой (семнадцать), оттягивая неизбежное.
Позади хрустит ветка, и от неожиданности я дергаюсь всем телом. Ася стоит прямо за спиной – ручей заглушил ее шаги. Выглядит так, будто все предсказанное мной уже случилось и от нее остался лишь измученный призрак. Каждая жила вытянулась от напряжения.
– Не говори ему.
Ее голос вот-вот сорвется то ли в плач и мольбу, то ли в презрительный гнев. Я пожимаю плечами: что тут ответишь?
– Ты не понимаешь, – сдавленно говорит Ася. – Это все из-за меня.
Звучит странновато – из-за кого же еще? – и я снова пожимаю плечами. Ася стискивает у груди побелевшие от напряжения кулаки.
– Нет, правда, – горячечно бормочет она, – я ведь просила, чтобы все просто про меня забыли, просила, и вот…
– Кого просила? – перебиваю я.
Она мнется. Выдавливает, чуть выпучивая глаза:
– Ну, их…
Только этого не хватало. Вот только этого. На всякий случай все-таки спрашиваю:
– Кого – их?
Ася ковыряет сапогом землю. Я жду. Пусть сама скажет, пусть сама услышит, как это звучит.
– Духов, – быстро шепчет Ася, не поднимая глаз. Ну да.
– А, ну это, конечно, все объясняет…
– Правда? – Ася с недоверчивой надеждой вскидывает глаза. Бледное лицо светится в темноте.
Я вздыхаю. Итак: просто дура или по-настоящему сумасшедшая? Но ведь в «Кайчи» о нас как будто и правда забыли. Как насчет третьего варианта? – шепчет ликующий голосок, и я мысленно посылаю его куда подальше.
– Понимаешь, – терпеливо говорю я, – Ленчик – ненадежный свидетель.
Это вранье. У Ленчика лисье чутье на любые происшествия, на малейшие завихрения в ровном течении жизни. Он бы скорее преувеличил и добавил красок, если бы заметил в «Кайчи» даже слабый намек на необычное. Отделаться от этого знания я не могу, и это бесит.
