– Думайте, Василий Михайлович. Но не слишком долго. На все расчеты и соображения отпускаю месяц. Не больше.
Бочком-бочком прошел мимо старика главный механик, и сам уже не молод, наверное, с облегчением закрывая дверь кабинета. И только тогда бизон вышел навстречу отцу:
– Здравствуйте, папаша. Как поживаете?
Все-таки взял под локоток и проводил к столу, усадил в хозяйское кресло. Не дедовское, а уже новое, которое при каждом неосторожном движении волчком вертелось. И Тимофей Саввич недовольно ответствовал:
– Поживаю, слава богу. Ты-то не слишком зарываешься? Кабинеты новые, новые инженеры, электростанции… Не пролетишь?
Бизон папиросу все-таки притушил в пепельнице, которую держала на коленях вырезанная из кости баба. Раньше такой нечисти, ни табака, ни голых баб, здесь и не видывали. Тимофей Саввич невольно сплюнул в сторону. Изыди, мол! Сын, конечно, знает, что отец целый день мотается уже по цехам, вроде как ревизию проводит. И отвечает с укором:
– Не надо за мной досматривать, папаша. Я не пролечу никуда. Прирост капиталов идет каждый месяц. За год уже почти удвоилось. В декабре будет общее собрание пайщиков, я там подробнейший отчет дам.
Вот так: прежний хозяин – всего лишь пайщик… А новый строит электростанции, прежде невиданные домины для рабочих, которые и казармами-то называть несподручно, какой-то Народный дом затеял… Народ, вишь, ему подавай! Это фабра-то народом стала?
Но Тимофей Саввич погасил в себе злость и спросил о чем надо:
– Зиновея-то как? Когда ждать внука? Торопитесь, гляжу…
Мать говорит еще откровеннее, а он так, немного. Без слов все ясно. Шестой месяц после свадьбы, а пузо у Зиновеи уже до носа, как мать докладывает, она-то почаще бывает у сына. Дуется бизон, но рассказывает, откуда на шестом месяце берутся детки. При своем фабричном и домашнем хозяине мать попрекала: «Эко! Лучший жених на Москве, а его присучальщица присучила! Бесприданница и разведенка, украденная у недотепы-родича…» Тимофей Саввич и тогда-то не снизошел до бабьих наговоров, а сейчас чего бельишко перемывать? Они с матерью в Усадах сели, он здесь, в особняке дедовском. Все наособину, можно бы и не ругаться, но страх-то отцовский должен быть?
– Вижу, набрался ты умишка за морями.
– За тем и ездил, отец. Как без ума в нашем деле?
– Все так, все так… Но вольности много. С мастеров спрашиваешь строго – правильно. Но рабочим чего мирволишь?
– Что они, не люди?
– Люди ли, людишки ли, только без острастки жить не могут.
– Штрафы опять вводить?
– Штрафы тоже не помешают.
– Забыл разве восемьдесят пятый год?
В глаза пыряет рогами бизон. А того не разумеет, что тогда-то и подкосило отца…
– Во всяком случае, расценки для молодых пониже должны быть.
– Нет, папаша. У парня стимула не будет.
– Стимул. Нахватался ты слов всяких… А я не только лаптем щи хлебал – и с графьями с серебряной посуды едал. Англию не хуже тебя знаю. Не с моей ли подсказки станки-то теперь сами строим?
– Самость – дело хорошее, папаша. Но от паровых машин везде уже отказались, а для нас электростанция – невидаль. Рек у нас горных тут нет, мазут да уголь далеко, но торф-то, торф? Считай, даровой, под боком. А тот же Кондратьев тянет зануду: «Поду-умать надо…» Вот опять у меня забота: надо подыскивать другого механика.
– И-и, бизон! Не смей обижать моего Кондрашку!
Отец не замечал, что глаза у бизона уже кровью налились.
