Но царь милостиво глянул на них. Гнев и ярость только что пылающие в его безумных глазах вдруг неожиданно угасли. Он сказал тихо:
– Достопочтенные мужи новгородские! Все доселе живущие на этом свете! Молите Господа о нашем благочестивом царском державстве, о христолюбивом воинстве, да побеждаем всех врагов видимых и невидимых. Суди бог изменника моего и вашего, архиепископа Пимена и злых его советников! На них взыщется кровь, здесь излиянная, в городе Великом Новгороде. Да умолкнет плач и стенания, да утешиться скорбь и горесть. Живите и благоденствуйте в этом городе! Идите в домы свои с миром!
Но вель была ещё не решена судьба митрополита. А его при этих миролюбивых словах Царя посадили на белую кобылу в худой рваной одежде, с волынкою и бубном в руках и как шута или скомороха, возили из улицы в улицу, а потом в сопровождении стражников отправили в Москву.
Опустел Великий Новгород. А на Торговой улице, сломав все дома именитых новгородцев, превратили в площадь, на которой возвели Государев дворец.
Псков готовился разделить участь Великого Новгорода по той же причине, придуманной Иваном: его жители хотели изменить России. Перед вторжением Ивана в город, сам он ночевал в монастыре святого Николая, видя Псков перед собой. В городе в ожидании приближающейся грозы никто не смыкал глаз, люди ободряли друг друга, были активны в жизненных поступках, строили планы на ближайшее будущее. Были и те, кто видел перед собой пример Новгорода, они прощались с жизнью, отцы прощались с детьми и жёнами, жёны прощались с мужьями. В полночь раздался благовест и колокольный звон церквей псковских и сердце царя умилилось. Он живо вообразил, как граждане пойдут вот-вот к заутрене в послелний раз молить Всевышнего о спасении от гнева царского, с каким усердием, с какими слезами припадают к святым иконам – и мысль, что Господь внемлет гласу сердец, тронула душу ожесточённую. В каком то неизъяснимом порыве жалости царь сказал своим воеводам: Иступите свои мечи о камень! И перестанут быть убийства!
На другой день, вступив в город, он с изумлением увидел на всех улицах города перед каждым домом столы, уставленные яствами, граждане от малых детей до седых стариков, держа в руках хлеб и соль, преклоняли колена, благословляли, приветствовали царя и говорили ему такие слова: Государь наш Великий! Мы верные твои подданные, с усердием и любовью преподносим тебе хлеб-соль, а с нами и животами нашими твори волю свою: ибо что мы имеем и мы сами твои, Самодержец Великий!
Такая покорность было приятна Ивану. Царь слушал молебен в храме троицы и зашёл в келью к старцу Саллосу Николе, который как юродивый был под защитой своего юродства и не побоялся обличить царя в кровопийстве и предложить ему кусок мяса. Царь ответил ему на это:
– Я христианин и не ем мяса в пост.
Юродивый то же не молчал:
– Ты делаешь хуже: питаешься человеческою плотью и кровью, забывая не только пост, но и бога!
Грозил Царю несчастиями и бедами разными и напугал его до такой степени, что царь покинул Псков и жил несколько дней в отдалении. И, поразмыслив, не велел трогать иноков и священников, а пощадил родину Великой Правительницы Киевской Руси Ольги, взял только всего лишь казну монастырей и некоторые иконы и поспешил в Москву, где ждали своего конца архиепископ Пимен и некоторые знатные новгородские узники. И ещё многие были присоединены к новгородцам. Среди них были бояре Семён Васильевич Яковлев, дьяки Василий Степанов и Андрей Васильев. Но особенно удивило взятие под стражу любимцев царя Алексея Басманова и его сына Фёдора и особенно самого ближайшего нечестивца князя Афанасия Вяземского. Все они обвинялись в том, что они вместе с архиепископом Пименом хотели отдать Новгород и Псков Литве, извести царя и посадить на трон князя Владимира Андреевича. Эти царедворцы поздно поняли, что милость тирана столь же опасна, как и ненависть его, что он не может долго верить людям, чья гнусность ему известна до самых мелочей. Царь имел неограниченную доверенность к Афанасию Вяземскому, оружничему царя. Но вот и на Афанасия Вяземского появился донос, что он якобы предуведомил новгородцев о царском гневе, из чего можно было заключить, что князь был их единомышленником.
