Гий собирал пропадающее чувство юмора и, скрывая смущение, пытался шутить, сравнивая пространные рассуждения участников передачи, с трепем кухарок по поводу трепанации черепа. Не желая больше обсуждать передачу, Лиза помогла Гошке снять одежду, лечь на диван, принять лекарство. Потом приоткрыла окно, накинула Гошке сверх шерстяного одеяла еще и плед: ночи оставались прохладными, а отопления в андалузских домах не предусматривалось. Перед уходом она наклонилась, чтобы как всегда поцеловать Гошку в щеку и пожелать спокойной ночи, и вдруг услышала хриплый шёпот: «Рыжая моя Лиса, (он назвал ее старым прозвищем), если бы мы с тобой тогда хоть сотую долю знали о том, что знают и умеют эти дети, может быть, ты бы осталась со мной?». Лиза дернулась, пытаясь вырваться из его цепких, несмотря на болезнь рук, но он удержал ее. – «Шучу, Лизок. Я просто хотел сказать, что Племяшка ни черта не смыслит в настоящей любви, бежит от нее, боится ее. Иногда искренне притворяется, что любит. Бедная моя. Она на тебя больше похожа, да?». Лиза не ответила. Впрочем, в вопросе уже был ответ.
Возможно, благодаря странным капризам ассоциаций, именно очередной выпуск ночной передачи как-то повлиял на желание Лизы снова вернуться к письму. Она быстро заполняла строку за строкой своим крупным, но неразборчивым почерком. Однако, обязанности по уходу за больным не оставляли ей много времени. Иногда проходила неделя – другая, пока снова появлялась возможность вернуться к «разговору» с племянницей. Она не перечитывала предыдущее, вполне допуская, что могут быть повторы и нестыковки в логике и хронологии. Однако ее это мало беспокоило, так как она уже совсем не была уверена, что отошлет это письмо. Просто надо же было отвлечься хоть ненадолго, не столько от круглосуточного ухода за смертельно больным человеком, сколько от беспомощного созерцания неотвратимо приближающегося ухода самого человека.
Георгий был ее первым и единственным мужем. Он обратился к ней, прежде чем кануть в вечность, к ней, несмотря на десятилетия разлуки. И она старалась быть ответственной, возможно, впервые в жизни, быть ответственной не за себя, а за другого.
Письмо. – Представь, Племяшка: андалузская ночь, шелестит пальма прямо у стен нашего дома, шумит море, оно тоже рядом, радио звучит на волне фламенко, а я, как всегда, сижу в неудобном (другого просто нет) кресле и думаю, думаю. О чем? Да черт его знает. Скорее ни о чем и обо всем, такой поток сознания, иногда мусорный поток, надо признаться. Скоро рассвет. Еще одну ночь проведу со старой приятельницей – бессонницей. Я с ней давно не борюсь. Пришла – так пришла. Садись, говорю, стерва, измотала ты меня прилично, лучше сказать, до неприличия. Будем вместе кофе гонять, вспоминать, думать и писать письмо моей единственной родственнице на земле.
Наверняка Гий сообщил тебе, что мы смотрим твои программы. Мы восхищаемся тобой, гордимся и радуемся. Ты великолепно смотришься, замечательно говоришь. Гошка нашел где-то информацию, что ты вошла в первую десятку самых привлекательных московских красавиц после 30. И еще там было написано, что ты развелась, и у тебя опять уйма претендентов. Это правда? Я бы не удивилась. Мне так много хочется рассказать тебе, поговорить неспешно, потому что ближе тебя у нас никого нет. Конечно, у Георгия были и остаются друзья, знакомые. Кстати, нас здесь уже успели навестить его коллеги. Высадился целый интернациональный десант инженеров-робототехников, программистов. Веселые «ребята», наши ровесники. Была единственная среди них женщина, совсем молоденькая, но когда стали поднимать бокалы, то первый тост был за нее, «мисс конгениальность» Нору Фогель. Знакомясь со мной, она многозначительно сказала, что ее родители тоже из бывших советских, и быстро прибавила: «Я, правда, уже в Париже родилась».
