Вот с этого вечера и началось наше расхождение уже необратимое, споры становились более жесткими, даже злыми, уже по любому поводу, при разговоре на любую тему. У меня возникало непреодолимое желание возражать ему, как только я слышала его безапелляционный комментарий к какому-либо событию, высокомерное суждение о прочитанной книге, саркастическим замечаниям по поводу художественной ценности картин на выставке в Манеже, ироничной похвалы в сторону популярного фильма. Не говоря уже о его шутливых и злых тирадах по поводу телевизионных программ, типа «А ну-ка девушки!».
Бывало и такое, что из протеста, если не сказать из вредности, не желая совпадения мнения по какому-либо вопросу, каждый из нас готов был тут же поменять его на противоположное. Особенно мне запомнился наш спор по поводу пользы чтения с раннего детства. Оба гуманитария, книголюбы, мы даже и в этом вопросе разошлись полностью. Крокодил доказывал, что чтение, книга с детства и дальше должна остаться основным источником знания и познания в самом широком смысле. Я возражала, хотя значимость книги в системе общего образования, конечно, не отрицала. Спор зашел в то время, когда в обществе заговорили о необходимости преобразования школьной системы, о реформе школы (тема, до сих пор актуальная).
Предложения чиновников в основном сводились к необходимости повышения зарплаты учителям, выпуску новых учебников и сокращению часов по некоторым предметам. Среди этих предметов кто-то опрометчиво выступил за уменьшение школьной программы по литературе. И тут началось. Защитники книжного образования, трепеща от праведного гнева, обрушились на тех, кто посмел робко высказаться «за». Представляя явное меньшинство, оппоненты ратовали если не за сокращение часов по литературе, то хотя бы за сокращение или изменение списка писателей, чьи произведения были включены с ранних советских времен в школьную программу, как обязательные для изучения.
Крокодил предрекал, что если такое случится, то есть, если литература не останется главным предметом подрастающего поколения, страна превратится в общество недоразвитых дебилов (как будто дебилы бывают развитыми), общество, которое еще легче будет поддаваться манипуляции, общество рабов и недоумков. А я с не меньшей горячностью отстаивала принцип натуралистического обучения и воспитания. Я приводила пример великих мастеров итальянского Возрождения. Они, конечно, читали книжки, но больше всего изучали природу, себя в природе и природу в себе. Они наблюдали и изучали строение растений, изучали тончайшее переплетение жилок на листьях, следили, как распускается цветок, как блики солнца отражаются в воде. Не говоря о том, как они тщательно изучали строение тела, анатомию и физиологию человеческого организма. «Вот мы с тобой, – продолжала я свою обвинительную речь против книжной доминанты в раннем возрасте, – мы с тобой даже не знаем, где находится печень и почки, почему стучит наше сердце, не в литературном смысле, а в самом простом медицинском, физиологическом. Или, например, я люблю травы, цветы, деревья, но я с трудом отличу или найду в поле чебрец или какой-нибудь чистотел. Я хотела бы, чтобы мой ребенок с раннего возраста ощутил себя в первую очередь не просто железным винтиком общества, а частицей природы, земли, даже космоса. Вот эту взаимосвязь я хотела бы, и сама познать и принять, приближаясь, если хочешь, к Божественному промыслу».
