Читать онлайн Сергей Гандлевский - Счастливая ошибка. Стихи и эссе о стихах

Издательство CORPUS ®

* * *

Праздник

(1973 – 1994)

Стансы

Памяти матери

Говори. Что ты хочешь сказать? Не о том ли, как шла

Городскою рекою баржá по закатному следу,

Как две трети июня, до двадцать второго числа,

Встав на цыпочки, лето старательно тянется к свету,

Как дыхание липы сквозит в духоте площадей,

Как со всех четырех сторон света гремело в июле?

А что речи нужна позарез подоплека идей

И нешуточный повод – так это тебя обманули.

Слышишь: гнилью арбузной пахнул овощной магазин,

За углом в подворотне грохочет порожняя тара,

Ветерок из предместий донес перекличку дрезин,

И архивной листвою покрылся асфальт тротуара.

Урони кубик Рубика наземь, не стоит труда,

Все расчеты насмарку, поешь на дожде винограда,

Сидя в тихом дворе, и воочью увидишь тогда,

Что приходит на память в горах и расщелинах ада.

iii

И иди, куда шел. Но, как в бытность твою по ночам,

И особенно в дождь, будет голою веткой упрямо,

Осязая оконные стекла, программный анчар

Трогать раму, что мыла в согласии с азбукой мама.

И хоть уровень школьных познаний моих невысок,

Вижу как наяву: сверху вниз сквозь отверстие в колбе

С приснопамятным шелестом сыпался мелкий песок.

Немудрящий прибор, но какое раздолье для скорби!

Об пол злостью, как тростью, ударь, шельмовства не тая,

Испитой шарлатан с неизменною шаткой треногой,

Чтоб прозрачная призрачная распустилась струя

И озоном запахло под жэковской кровлей убогой.

Локтевым электричеством мебель ужалит – и вновь

Говори, как под пыткой, вне школы и без манифеста,

Раз тебе, недобитку, внушают такую любовь

Это гиблое время и Богом забытое место.

В это время вдовец Айзенштадт, сорока семи лет,

Колобродит по кухне и негде достать пипольфена.

Есть ли смысл веселиться, приятель, я думаю, нет,

Даже если он в траурных черных трусах до колена.

В этом месте, веселье которого есть питие,

За порожнею тарой видавшие виды ребята

За Серегу Есенина или Андрюху Шенье

По традиции пропили очередную зарплату.

После смерти я выйду за город, который люблю,

И, подняв к небу морду, рога запрокинув на плечи,

Одержимый печалью, в осенний простор протрублю

То, на что не хватило мне слов человеческой речи.

Как баржа уплывала за поздним закатным лучом,

Как скворчало железное время на левом запястье,

Как заветную дверь отпирали английским ключом…

Говори. Ничего не поделаешь с этой напастью.

1987

«Среди фанерных переборок…»

Среди фанерных переборок

И дачных скрипов чердака

Я сам себе далек и дорог,

Как музыка издалека.

Давно, сырым и нежным летом,

Когда звенел велосипед,

Жил мальчик – я по всем приметам,

А, впрочем, может быть, и нет.

– Курить нельзя и некрасиво…

Все выше старая крапива

Несет зловещие листы.

Марина, если б знала ты,

Как горестно и терпеливо

Душа искала двойника!

Как музыка издалека,

Лишь сроки осени подходят,

И по участкам жгут листву,

Во мне звенит и колобродит

Второе детство наяву.

Чай, лампа, затеррасный сумрак,

Сверчок за тонкою стеной

Хранили бережный рисунок

Меня, не познанного мной.

С утра, опешивший спросонок,

Покрыв рубашкой худобу,

Под сосны выходил ребенок

И продолжал свою судьбу.

На ветке воробей чирикал –

Господь его благослови!

И было до конца каникул

Сто лет свободы и любви!

1973

«Сигареты маленькое пекло…»

М. Т.

Сигареты маленькое пекло.

Тонкий дым разбился об окно.

Сумерки прокручивают бегло

Кроткое вечернее кино.

С улицы вливается в квартиру

Чистая голландская картина –

Воздух пресноводный и сырой,

Зимнее свеченье ниоткуда,

Конькобежцы накануне чуда

Заняты подробною игрой.

Кактусы величественно чахнут.

Время запираться и зевать.

Время чаепития и шахмат,

Кошек из окошек зазывать.

К ночи глуше, к ночи горше звуки –

Лифт гудит, парадное стучит.

Твердая горошина разлуки

В простынях незримая лежит.

Милая, мне больше длиться нечем.

Потому с надеждой, потому

Всем лицом печальным человечьим

В матовой подушке утону.

…Лунатическим током пронизан,

По холодным снастям проводов,

Громкой кровельной жести, карнизам

Выхожу на отчетливый зов.

Синий снег под ногами босыми.

От мороза в груди колотье.

Продвигаюсь на женское имя –

Наилучшее слово мое.

Узнаю сквозь прозрачные веки,

Узнаю тебя, с чем ни сравни.

Есть в долинах великие реки –

Ты проточным просторам сродни.

Огибая за кровлею кровлю,

Я тебя воссоздам из ночей

Вороною бездомною кровью –

От улыбки до лунок ногтей.

Тихо. Половицы воровато

Полоснула лунная фольга.

Вскорости янтарные квадраты

Рухнут на пятнистые снега.

Электричество включат – и снова

Сутолока, город впереди.

Чье-то недослышанное слово

Бродит, не проклюнется в груди.

Зеркало проточное померкло.

Тусклое бессмысленное зеркало,

Что, скажи, хоронишь от меня?

Съежилась ночная паутина.

Так на черной крышке пианино

Тает голубая пятерня.

1973

«До колючих седин доживу…»

До колючих седин доживу

И тогда извлеку понемножку

Сотню тысяч своих дежавю

Из расколотой глиняной кошки.

Народился и вырос большой,

Зубы резались, голос ломался,

Но зачем-то явился душой

Неприкаянный облик романса.

Для чего-то на оклик ничей

Зазывала бездомная сила

И крутила, крутила, крутила

Черно-белую ленту ночей.

Эта участь – нельзя интересней.

Горе, я ли в твои ворота

Не ломился с юродивой песней,

Полоумною песней у рта!

1973

«Я смежу беспокойные теплые веки…»

Я смежу беспокойные теплые веки,

Я уйду ночевать на снегу Кызгыча,

Полуплач-полуимя губами шепча, –

Пусть гремят вертикальные реки.

Через тысячу лет я проснусь поутру,

Я очнусь через тысячу лет, будет тише

Грохот сизой воды. Так иди же, иди же!

Как я спал, как я плакал, я скоро умру!

1973

«Есть старый флигель угловатый…»

Есть старый флигель угловатый

В одной неназванной глуши.

В его стенах живут два брата,

Два странных образа души.

Когда в ночной надмирный омут,

Робея, смотримся, как встарь,

Они идут в одну из комнат,

В руке у каждого фонарь.

В янтарных полукружьях света

Тогда в светелке угловой

Видны два женские портрета,

И каждый брат глядит на свой.

Легко в покоях деревенских.

Ответно смотрят на двоих

Два облика, два лика женских,

Две жизни бережных моих.

Будь будущее безымянным.

Будь прошлое светлым-светло.

Все не наскучит братьям странным

Смешное это ремесло.

Но есть и третий в доме том,

Ему не сторожить портрета,

Он запирает старый дом

И в путь берет котомку света.

Путем кибиток и телег

Идет полями и холмами,

Где голубыми зеркалами

Сверкают поймы быстрых рек.

1973

«Как просто все: толпа в буфете…»

А. Ц.

Как просто все: толпа в буфете,

Пропеллер дрогнет голубой, –

Так больше никогда на свете

Мы не увидимся с тобой.

Я сяду в рейсовый автобус.

Царапнет небо самолет –

И под тобой огромный глобус

Со школьным скрипом поплывет.

Что проку мямлить уверенья,

Божиться гробовой доской!

Мы твердо знаем, рвутся звенья

Кургузой памяти людской.

Но дни листая по порядку

В насущных поисках добра,

Увижу утлую палатку,

Услышу гомон у костра.

Коль на роду тебе дорога

Написана, найди себе

Товарища, пускай с тревогой,

Мой милый, помнит о тебе.

1974

«Цыганскому зуду покорны…»

Цыганскому зуду покорны,

Набьем барахлом чемодан.

Однажды сойдем на платформы

Чужих оглушительных стран.

Метельным плутая окольным

Февральским бедовым путем,

Однажды над городом Кельном

Настольные лампы зажжем.

Потянутся дымные ночи –

Good bye, до свиданья, adieu.

Так звери до жизни охочи,

Так люди страшатся ее.

Под старость с баулом туристским

Заеду – тряхну стариной –

С лицом безупречно австрийским,

С турецкой, быть может, женой.

The sights необъятного края:

Байкал, Ленинград и Ташкент,

Тоскливо слова подбирая,

Покажет толковый студент.

Огромная русская суша.

Баул в стариковской руке.

О чем я спрошу свою душу

Тогда, на каком языке?

1973

«Сотни тонн боевого железа…»

Сотни тонн боевого железа

Нагнетали под стены Кремля.

Трескотня тишины не жалела,

Щекотала подошвы земля.

В эту ночь накануне парада

Мы до часа ловили такси.

Накануне чужого обряда,

Незадолго до личной тоски.

На безлюдье под стать карантину

В исковерканной той тишине

Эта полночь свела воедино

Все, что чуждо и дорого мне.

Неудача бывает двуликой.

Из беды, где свежеют сердца,

Мы выходим с больною улыбкой,

Но имеем глаза в пол-лица.

Но всегда из батального пекла,

Столько тысяч оставив в гробах,

Возвращаются с привкусом пепла

На сведенных молчаньем губах.

Мать моя народила ребенка,

А не куклу в гремучей броне.

Не пытайте мои перепонки,

Дайте словом обмолвиться мне.

Колотило асфальт под ногою.

Гнали танки к Кремлевской стене.

Здравствуй, горе мое дорогое,

Горстка жизни в железной стране!

1974

Декабрь 1977 года

Штрихи и точки нотного письма.

Кленовый лист на стареньком пюпитре.

Идет смычок, и слышится зима.

Ртом горьким улыбнись и слезы вытри,

Здесь осень музицирует сама.

Играй, октябрь, зажмурься, не дыши.

Вольно мне было музыке не верить,

Кощунствовать, угрюмо браконьерить

В скрипичном заповеднике души.

Вольно мне очутиться на краю

И музыку, наперсницу мою, –

Все тридцать три широких оборота –

Уродовать семьюдестью восьмью

Вращениями хриплого фокстрота.

Условимся о гибели молчать.

В застолье нету места укоризне

И жалости. Мне скоро двадцать пять,

Мне по карману праздник этой жизни.

Холодные созвездия горят.

Глухого мирозданья не корят

Остывшие Ока, Шексна и Припять.

Поэтому я предлагаю выпить

За жизнь с листа и веру наугад.

За трепет барабанных перепонок.

В последний день, когда меня спросонок

По имени окликнут в тишине,

Неведомый пробудится ребенок

И втайне затоскует обо мне.

Условимся – о гибели молчок.

Нам вечность беззаботная не светит.

А если кто и выронит смычок,

То музыка сама себе ответит.

1977

Друзьям-поэтам

Подступал весенний вечер.

Ветер исподволь крепчал.

С ближней станции диспетчер

В рупор грубое кричал.

В лужах желтые ботинки

Пачкал модный пешеход.

В чистом небе, как чаинки,

Вился птичий хоровод.

В этот славный вечер длинный,

Праздник неба и земли,

Вдоль по улице старинной

Трое странные прошли.

Первый двигался улиткой,

Усом долог, ростом мал,

Злобной заячьей улыбкой

Небо кроткое пугал.

Рядом с первым неуклюже

Нечто женское брело,

Опрокидывалось в лужи,

В кулаке башмак несло.

Третий зверь, поросший мехом,

Был неряшлив и сутул.

Это он козлиным смехом

Смуглый воздух полоснул.

Трех уродцев мучил насморк –

Так и шмыгали втроем.

Переругивались наспех,

Каждый плакал о своем.

Три поэта ждали смерти,

Воду перчили тоской,

За собой на длинной жерди

Флаг тащили шутовской.

Боже! Я дышу неровно,

Глядя в реки и ручьи,

Я люблю беспрекословно

Все творения Твои.

Понимаю снег и иней,

Но понять не хватит сил,

Как Ты музыкою синей

Этих троллей наделил!

1974

«Ружейный выстрел в роще голой…»

Ружейный выстрел в роще голой.

Пригоршня птиц над головой.

Еще не речь, уже не голос –

Плотины клекот горловой.

Природа ужаса не знает.

Не ставит жизни смерть в вину.

Лось в мелколесье исчезает,

Распространяя тишину.

Пусть длится, только бы продлилась

Минута зренья наповал,

В запястьях сердце колотилось,

Дубовый желоб ворковал.

Ничем души не опечалим.

Весомей счастья не зови.

Да будет осень обещаньем,

Кануном снега и любви.

1975

«Чуть свет, пока лучи не ярки…»

Чуть свет, пока лучи не ярки,

Еще при утренней звезде,

Скользить в залатанной байдарке

По голой пасмурной воде.

Такая тихая погода

Лишь в этот час над головой,

И наискось уходит в воду

Блесна на леске голубой.

Здесь разве только эти громки

Удары сердца в тишине

Да две певучие воронки

Из-под весла на глубине.

Здесь жизнь в огрехах и ошибках

(Уже вчерашнюю на треть)

Легко, как озеро в кувшинках,

Из-под ладони оглядеть.

Она была не суетлива,

Не жестокá, не холодна.

Всего скорее справедлива

Была, наверное, она.

1975

«Я был зверком на тонкой пуповине…»

Вперед

Читать онлайн Сергей Гандлевский - Счастливая ошибка. Стихи и эссе о стихах

Похожие книги