После института ребята уехали жить и работать в Дрезден. Петька рос, Боря с Сузен успешно работали в клинике и навещали нас, изредка наведываясь в Россию. Однажды на вечеринке Сузен стало плохо. В больнице поставили самый страшный диагноз. Сделать уже ничего было нельзя….
С тех пор прошло около восьми лет. Говорят, время лечит. Не знаю, работало ли это в Борином случае, но он до сих пор жил один. Оставаться в их с Сузен доме ему было, видимо, настолько тяжко, что, как только Петька закончил школу и поступил в университет, Борис переехал в маленький городок под Мюнхеном, где до сих пор работал врачом в курортной клинике.
«К Боре, так к Боре, – согласилась я. – По крайней мере, всегда есть, куда ретироваться, если что».
* * *
С отпуском проблем не возникло. Глеб подписал моё заявление, даже не спросив, какие у меня планы.
– Может, встретимся сегодня вечером? – предложил он в пятницу перед моим отъездом.
Никогда ещё я не отвечала ему отказом. Всё намеченное и даже давно запланированное тут же забывалось, сбрасывалось со счетов, откладывалось или перечёркивалось. Так было до сих пор, но не сегодня.
– Не получится, – услышала я себя и плотно сжала губы, чтобы они предательски не произнесли ожидаемое Глебом «конечно».
– Почему? – он удивлённо вскинул на меня глаза.
– У меня в воскресенье рано самолёт. Нужно собрать вещи.
– Вот как? Ты улетаешь? Куда? – брови Глеба поползли ещё выше.
Мой отъезд был действительно чем-то новеньким в моем привычном репертуаре. На протяжении всех лет нашего знакомства я каждый свой отпуск проводила рядом с телефонной трубкой: а вдруг он позвонит, а меня не окажется дома?
– В Германию.
Я не уточняла, к кому и зачем, а он и не спрашивал. Было тяжко и больно, но мне не хотелось дать ему это почувствовать.
– Что ж, счастливого пути, увидимся через три недели, – пожал плечами Глеб.
Я молча кивнула и вышла, закрыв за собой дверь его кабинета.
Что испытывает человек, оказавшись впервые в жизни в другом мире, где всё для него ново и незнакомо?
Самолёт приземлился. Пассажиры выходили на волю по длинному коридору-кишке, соединяющей его со зданием аэропорта. Я волновалась, как в детстве перед походом к зубному врачу. Только сейчас мои коленки дрожали не от страха перед жужжащей бормашиной, а от радости увидеть и познать этот новый для меня мир и, если повезёт, стать в нём счастливой.
Мюнхенский аэропорт напоминал огромный город с множеством улиц и переходов. Вокруг меня куда-то спешили люди – с чемоданами или кейсами, в элегантных костюмах или в джинсах и футболках. Они разговаривали, спорили, шутили – и всё это на чужом языке, который я не понимала!
«Ничего, Манюня, – припомнились мне слова мудрой Дарьи. – Сначала будет каша в голове: они же без нашего русско-народного акцента шпрехают, а потом привыкнешь. Так мне Валера Михалыч после своих командировок за бугор рассказывал. Дерзай, я в тебя верю!»
Вздохнув, я приготовилась дерзать. А что ещё мне оставалось делать?
Поразительно, но никто здесь не нёсся куда-то, как ошпаренный, не слышалось ни визгов, ни криков, ни «типично русских выражений». Даже очень спешащие бюргеры находили время легонько дотронуться до плеча возникшей перед ними «преграды» и, произнеся волшебное международное «сорри», элегантно протиснуться дальше на пути к цели.
Я не увидела типичных для нас замученно-упаренных тёток с дядьками, за неимением сидячего места устало прикорнувших прямо на полу, рядом со своими котомками и баулами, или кушающих припасённые из дома яички с огурчиками, потому что «больше нечего и негде». Здешнее помещение аэропорта казалось нашпигованным удобными креслами и кафешками со всевозможной вкуснятиной, которую я, к сожалению, не успела ни рассмотреть, ни попробовать, стараясь поспеть вслед за пассажирами нашего самолёта в место выдачи багажа и выхода в город.
