– Я постараюсь, Тамазин, но торопиться не буду. Для этого нужно очень тщательно выбрать подходящий момент.
Она согласно кивнула:
– Благодарю вас.
Я встал:
– А теперь мне пора идти. Если он сейчас вернется и застанет вас изливающей мне свои печали, то не на шутку рассердится. – Я положил ладони на ее руки. – Но если вам станет совсем невмоготу или захочется с кем-нибудь поговорить, отправьте мне записку, и я буду тут как тут.
– Вы так добры, сэр! Иногда я часами сижу, как бесчувственное бревно, и таращусь на эти пятна плесени, не ощущая в себе сил, не понимая, что со мной происходит. Я снова и снова отчищаю плесень, а она возвращается опять. – Женщина вздохнула. – Это не старые добрые времена, когда я прислуживала бедной королеве Кэтрин Говард. О, я была всего лишь ничтожнейшей из служанок, но там всегда было что-нибудь интересное.
– И опасное, как показало время, – с улыбкой вставил я.
– Верно.
Тамазин помолчала.
– Говорят, скоро будет новая королева. Вдова Кэтрин, леди Латимер. Она станет шестой. С ума сойти можно!
– Действительно странно.
Тамазин удивленно покачала головой:
– Ну был у нас еще когда-нибудь такой король?
Я оставил ее.
Спускаясь по темной, скрипучей лестнице, я вспоминал чудесный весенний день, когда поженились Барак и Тамазин. Я тогда, признаюсь, невольно завидовал их счастью. Холостяку несложно поверить в то, что все браки счастливы и благословенны. Именно это я наблюдал на примере Роджера и Дороти. Но сегодня я видел изнанку брака, те грустные вещи, которые скрывались за его внешней, вполне, казалось бы, благополучной стороной. Я был прав, предположив, что в семье моего помощника не все ладно, но и подумать не мог, что дело обстоит так скверно.
– Чертов Барак! – выругался я, выйдя на улицу и едва не столкнувшись с джентльменом, входившим в дом, возможно, чтобы навестить одну из здешних шлюх.
Большую часть Страстной пятницы и пасхальной субботы я провел дома, работая над документами. На Пасху я не пошел в церковь. Погода оставалась не по сезону холодной, к тому же снова повалил снег. Я находился в состоянии беспокойства. В воскресенье даже достал карандаши и альбом для рисования. В последний год я вернулся к своему старому хобби, рисованию, но в тот день из-под моего карандаша не выходило ничего путного. Я смотрел на пустой лист бумаги, но в воображении мелькали лишь какие-то расплывчатые круги и темные линии. Человек, находящийся в здравом уме, вряд ли мог бы составить из них хоть какое-то изображение.
Я улегся в постель, но уснуть не мог. В голове носились мысли о том, как в разговоре с Бараком так подойти к теме о переживаниях Тамазин, чтобы не усугубить положение дел. Незаметно я задремал, и мне приснился несчастный безумец Адам Кайт. Будто я вхожу в жалкую каморку в Бедламе и вижу его скрючившимся на полу и отчаянно молящимся. Но, приблизившись, слышу, что в молитвах он называет не имя Господа или Иисуса, а мое. «Мастер Шардлейк…» – бормочет он и просит меня даровать ему спасение души.
Я проснулся в холодном поту.
Было темно, но до рассвета оставалось недолго, поэтому я решил, что могу заняться работой, несмотря на Светлое Христово Воскресенье. В конторе накопилось изрядно бумажной работы. Моя домохозяйка уже поднялась и донимала своего помощника Питера требованиями разжечь огонь, чтобы хоть немного согреть холодные с ночи комнаты. Я позавтракал, надел мантию, поверх нее – накидку и отправился на Канцлер-лейн, где располагался Линкольнс-Инн.
