Альдред с другими мальчишками колол и таскал дрова, грел и носил воду.
Его подруга тем временем пропадала на кухне. Занималась мойкой посуды. Готовила пищу плечом к плечу с достаточно подросшими девчонками. Как ни старайся, выходила баланда. Бурду разливали по мискам на почти полсотни ртов. Два-три раза в день. Хоть что-то. Лучше, чем пухнуть с голодухи.
Вечером – опять же, не всегда – у них имелось от получаса до полутора перед отбоем, чтобы поластиться да понежиться вдвоем. Не вдоволь, но всласть.
Нынче стоял конец осени, ударили первые заморозки. Лишь чудом удалось им устроиться за растопленной печкой в общей спальне. Прочие дети разбредались по участку: играли, выясняли отношения в своем небольшом обществе.
Сладкой парочке никто не мешал. Даже старая карга, в одиночку приглядывавшая за сиротками. Та уходила к себе, чтобы вычеркнуть из календаря ещё один мучительный день. Под ликёр и тарелку сухофруктов. Её век неуклонно подходил к концу.
Тесновато, зато тепло. В течение дня Альдред нередко плевался, уставая от собачьей жизни безотцовщины. Его боль растворялась в миг, едва наступало свидание с ней. Она испытывала примерно то же самое, без сомнения. И это прекрасно. Человек может свыкнуться со многим, позабыть ядовитое прошлое, имея весомую отдушину.
Эта привязанность перевешивала тяготы приютской жизни.
Утомленный дневной работой, Альдред сонливо опустил голову на грудь своей подруге. Та не возражала и лишь гладила его по ржаным спутавшимся волосам, отросшим до патл. Шевелюра мальчика ещё. А не измученного старика, запертого в юном теле.
Раньше никто и никогда не позволял ему лежать вот так. И он был счастлив, не думая ни о чём. Просто жил моментом и растворялся в нём степенно.
Она мечтала – уже очень долго. И больше не могла молчать о наболевшем:
– Мне здесь не нравится. С каждым годом всё хуже…
– Да. – Мальчишка лениво поддерживал разговор. – Старуха уже совсем из ума выжила. Всё пьёт и пьёт. С кочергой кидается на ребят. Не спускает и малейшей оплошности. Страшно представить, что будет через пару лет, когда нас выставят. Уйдём все в синяках – и в никуда…
Пальцы его коснулись ушибов, оставленных розгами. Он имел неосторожность посмеяться, когда пожилая гарпия безуспешно носилась по двору с веником за ребятней. Те убежали, а вот до него слепое правосудие добралось.
– Целых два года, – измученно вздохнув, подчеркнула она. – Только вдумайся в это число, Альдред! А ведь я здесь уже три, ты – пять…
Юнец погонял задумчиво воздух во рту.
И действительно, при детальном рассмотрении жизнь в приюте напоминала каторгу. Его лишили обещанного детства. Впрочем, и в Кродо этим не баловали. Что в семье дяди, что среди сирот он влёк жалкое существование. Ощущал себя скорее привидением, чем человеком.
Это надоедало. Альдред и сам хотел бы изменить всё. Вырваться из заточения. Чтоб серое существование обернулось жизнью, полной приключений и ярких впечатлений. Только бы узнать ещё, как, – раз и навсегда…
Голос его стал в миг отдавать нерешительностью. Немного погодя он спросил:
– Что ты хочешь этим сказать?
Он прикрыл глаза, почти уже засыпая. Вдыхал запах её кожи, грелся не столько от печного жара, сколько от тепла девичьего тела. Держал её за руку, млея от шелковистости гладкой кожи на ладони. Теребил тонкие пальчики.
Та склонила голову к его макушке. Упёрлась щекой устало. Прикоснулась губами ко лбу и несмело поцеловала. Затем сказала, укоренившись в шальной идее:
