– Трепаться, товарищ политрук, и правда не положено, – с обидой проговорил Пантелеев, отшвыривая от себя кусок мёрзлой земли, – но своим умом жить не запретишь. Да и у кого мне спросить, как не у вас?
– Не наше это дело, старшина, разбираться сейчас в том, «что» и «почему», – Володин закашлялся, задрожал от ломоты в больном теле, пошевелил потрескавшимися губами. – Наше дело воевать. Бить фашистов, пока силы есть. Везде, где увидишь, там и лупить его!
– Так нечем же! – раздражённо произнёс Пантелеев, – патронов и гранат по пальцам пересчитать!
– Нечем? – зло прошептал Володин, запахивая на груди иссечённую осколками старенькую шинель. – А ты руками души его, зубами грызи. Немец ещё силен. Вот и прёт. Только ты, старшина, смотри шире. Если гадов здесь держим, на себя отвлекаем, в землю их кладём, значит, они вперёд не могут пойти. Сил у них нет.
– Это да, – согласился Пантелеев, сдвигая кубанку и потирая пальцами морщинистый лоб. – Вот и я думаю, не просто же так в сорок первом парад на Красной площади сделали.
– Конечно! – отозвался политрук. – Всему миру показали…
Володин понимал, что история состоит из разных больших и маленьких событий. Какие-то из них важные, всем известные. О них не только страна, весь мир знает. Другие могут быть мелкие и на первый взгляд незначительные. Но без них в большой войне не обойтись. История тогда будет неполной и не до конца рассказанной. Даже если им не придётся дожить до победы, может быть, после неё кто-нибудь из оставшихся в живых напишет и про них.
Володин не боялся смерти. Он с первых дней знал, что в вермахте есть приказ о расстреле без суда попавших в плен советских командиров и комиссаров. Политрук привык к тому, что он всегда рисковал больше, чем другие, не раз ставил свою жизнь на кон.
Володин много раз смотрел смерти в лицо. Костлявая каждый раз издевательски смеялась, смрадно дышала в лицо, хватала его за руки, тянула к себе. Он понимал, что страх – большая сила: одних он ломал, прибивал к земле, не давал поднять голову. Других, поборовших его, поднимал на ноги, бросал под вражеские пули. Никогда заранее не скажешь, трус человек или герой. Только бой покажет, кто чего стоит.
Володин на своём опыте вник, что без страха командиру невозможно управлять бойцами. Но надо ощущать кожей, нутром, что можно, а чего нельзя требовать от солдат. Военачальник должен понимать, какое место страх занимает в его приказе. Преувеличивая значение страха, можешь не потребовать от подчинённого того, что должен. А преуменьшая, будешь понуждать к лишнему, бесполезному, дров наломаешь, людей зря погубишь.
Володин в свои сорок три года хорошо знал, что человек может быть горьким пьяницей и даже преступником. И в то же время в деле проявить себя бесстрашным героем. Всё это вместе в человеке как-то непонятно умещалось, было неразрывно слито, спаяно. И никому не известно, как и когда могли проявиться в человеческом существе такие разные качества. Круто изменить его судьбу.
В начале войны было особенно тяжело. Солдаты не выдерживали, некоторые стрелялись. С самострелами приходилось разбираться, виновных отдавать под трибунал. Кого-то расстреливали, другие попадали в штрафбат.
Не забыл Володин молоденького лейтенанта, только прибывшего на фронт с ускоренных трёхмесячных командирских курсов. На пятый день на передовой, насмотревшись на смерть и надышавшись пороховой гари, перепачканный чужой кровью и грязью, оглохший от взрывов, этот совсем ещё мальчишка, которому не исполнилось и двадцати лет, в горячке боя не выдержал: прострелил себе руку. Он надеялся вырваться из этого ада, оказаться в медсанбате. При осмотре раненого лейтенанта батальонный врач сразу обнаружил пороховой ожог кожи вокруг раны от выстрела в упор и доложил об этом Володину. Политрук допросил лейтенанта. Тот не отпирался, только нервно передёргивал узкими плечами. Краснея, как ребёнок, от волнения и то и дело заикаясь, он тонким голосом во всём признался.
