– Тебя тоже оставили? – внезапно осеняет меня.
Кажется, я догадался: от меня избавились. Оставили, как оставляют на особой площадке возле подъезда ненужные вещи. Кому нужен сломанный мальчик, который падает в трамвае и плачет по пустякам? В магазин за новыми ботинками мы ехали в обед, сейчас уже поздний вечер, а мама за мной так и не вернулась. Даже из садика она забирает меня не позже семи, а сейчас уже намного больше. Она просто оставила меня в комнате для сломанных людей, в комнате под номером четыре.
Мальчик задумывается:
– Не знаю…
– Твоя мама не приходила?
– Нет. Но мы в деревне живём, автобус только раз в день к нам ходит…
Я сочувственно поджимаю губы. Бедный, бедный мальчик. Он даже не понял, что происходит, пока я ему об этом не намекнул. Мальчик хмурится, не хочет верить. Может, и правда всё не так, как я себе представляю? Оглядываю комнату:
– Интересно, а как могли оставить этих двух женщин с малышами?
Мальчик отвлекается от своих дум и вздыхает:
– Обыкновенно. Мой папа же нас с мамой оставил. И этих, наверное, тоже.
Последняя надежда тает, как кусочек льда на горячей батарее. Теперь точно всё. Мы молча собираем посуду в стопку на столе и отходим к окну. По краю больничного парка проходит дорога. Медленно едет рейсовый автобус, точно такой же, как около моего бывшего дома. Можно закрыть глаза и представить себя в салоне, пахнущем сладковатым газом и человеческим потом, под тёплым светом желтых плафонов, услышать размеренный звон двигателя на холостых оборотах.
Автобус заворачивает за угол нашего здания и исчезает. За дорогой остаются несколько многоэтажек, расцвеченные мозаикой освещенных окон. Там живут люди, которых ещё не бросили. А, может, и не бросят никогда.
– Отбо-о-ой! – открывается и закрывается дверь.
Я вопросительно смотрю на мальчика.
– Надо ложиться.
Мы разбредаемся по разным углам, к своим кроватям. Кто-то гасит свет. Ближайшая ко мне женщина прижимает своего ребёнка к груди. Слышится сочное чавканье и сопение. Я накрываюсь с головой. Живот совсем не болит, но где-то внутри меня наваливается пустота и одиночество.
Негромко хныкает, а потом начинает капризничать малыш. Сквозь щель в одеяле я вижу, как женщина подхватывает его на руки и начинает покачивать, напевая:
– Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…
Твёрдый комок подкатывает к горлу. Я сжимаю кулаки, ведь я только что пообещал себе быть сильным и не плакать по пустякам, как в прошлой моей жизни.
– Придёт серенький волчок и укусит за бочок…
Мама пела совсем иначе, красивее и мягче, но знакомые слова всё равно кидают меня в пучину воспоминаний.
– Унесёт под кустик и домой не пустит…
Подушка под щекой стремительно мокреет, я шмыгаю носом, еле сдерживая рыдания.
– Ах, как плохо в лесу жить…
– Меня бросили! – кричу я со всей силы сквозь влажную вату, выталкивая наружу страх и душевную боль. – Меня бро-о-о-сили!..
Игорь Куликов бил меня по всем параметрам.
Во-первых, его отец был майором милиции и дома у них был настоящий пистолет. Однажды в выходные, когда майор Куликов спал после суток, мы с Игорем вытащили потёртый «Макаров» из кобуры, висящей на спинке стула, и убежали играть с ним в детскую. Вернуть незаметно мы его не успели, поэтому на следующий день Игорь пришёл в группу прихрамывая, и за обедом ел, ерзая на стуле.
В-вторых, дядя Игоря работал токарем и приносил племяннику всякие интересные штуки: сточенные резцы и бракованные заготовки. Железки сурово блестели, пахли машинным маслом и увесисто звякали, когда их перебирали.
