– Тогда выполняй обещание. Расскажи про горы!
Айри вздохнул, глянул на серый сумрак запада впереди, еще не тронутый светом зари. Как говорить о горах для слепой? Совершенно слепой, никогда не ведавшей зрения. Рассказывать, что они синие далеко на горизонте, подобные облакам. А вблизи – могучие, несущие снеговые шапки, упирающиеся в фиолетовое небо высокогорья… Все будет звучать бессмыслицей! Но упрямая малышка ждала, и расстраивать ее, такую хрупкую, было совершенно невозможно.
Тоэль снова вздохнул, бросил повод на луку седла и закрыл глаза. Что в темноте осталось от гор? Многое. Айри стал негромко говорить, вслушиваясь в свою память.
Горы огромны. Западные, отделяющие долины приморья, где стоит Кумат и живет Джами, тянутся сперва почти точно с севера на юг, и каравану потребовалось бы немало дней, чтобы пересечь занимаемое ими место и по равнине. А уж перевалами – год пробираться можно. Но чем жарче, тем дальше горы склоняются к западу. Словно их туда оттеснили ветры, бьющие век за веком в каменную грудь Драконьего кряжа, несущие в себе сухой жар Красной степи. Они как будто проплавили брешь в горной цепи, шириной в добрые пять десятков верст, и потому караван благополучно доберется к Джами еще до начала глубокой осени. Попутные для каравана ветры, хотя это едва ли приятно, гонят пыль и песок. Они упорно дуют от внутреннего Золотого моря на запад все лето, а осенью приходит влажный холод с севера и поит степь.
Драконий кряж высок и могуч, он щитом заслоняет дорогу сухим колючим ветрам, сохраняя приморье зеленым, приятно теплым и плодородным. Сам же он широк и подобен смятому листу пергамента, есть высокие сгибы и глубокие изломы. Самые высокие острые складки – пики гор – холодны, там весь год лежит снег и оттуда бегут в долины звонкие быстрые ручьи и реки. Они поют голосами весенних льдинок, разговаривают и смеются. А собравшись в потоки, более опасные, чем дикое стадо южных буйволов, ревут и ворочают огромные валуны….
Тоэль говорил, впервые не ощущая в себе боли утраченных крыльев. Оказывается, он нашел внизу, на земле, немало хорошего, просто не думал об этом, привык видеть мир день за днем. А теперь, в темноте опущенных век, снова открывал его для себя – совершенно иначе. Потому что Мира умела слушать и понимать, и ее понимание наполняло рассказ красками, светом, теплом. А если бы девочка смогла видеть, как бы украсился мир тогда!
К полудню камень тропы прокалился, а затем солнышко середины лета выпарило из тела остатки влаги, голос окончательно охрип, сошел на сиплый шепот с частым кашлем, язык стал шершавым и сухим, горло мучительно саднило от пыли. Его спас Амир, объявивший привал на пару часов самого злого пекла. Опытный караванщик знал поблизости узкую лощину, дающую даже немного тени от крутого юго-западного склона, и свернул туда. Тоэля поили чаем с молоком и медом, сердито укоряя Миру за издевательство над дорогим гостем. Напрасно. Едва караван двинулся в путь, «издевательство» повторилось. Она хотела знать, что такое море…
Когда день угас, и шатры пестрыми ночными цветами украсили склон у первого ручья после пустыни, он рассказал девочке о небе. Он придумал, как ей объяснить, еще днем. Раз Мира смогла понять солнце, осилит и звезды.
– Они такие же, как наше солнышко, но очень далеко. Так далеко, что уже не греют и сами малы, как острие иглы, в них остался один тонкий луч. Их много, и между ними в ночи нет света, только пустота и тишина. Я буду смотреть, а ты попробуй тоже, вместе со мной. Ладно?
