В те годы он почти совсем перестал интересоваться политическими событиями на Украине. Только иногда, включая в городе телевизор говорил:
– А ну, послушаем, о чем они там брешут!
Однако, бесконечные русофобские выпады, кажется, действовали даже на него. Однажды, во время моего очередного приезда к нему, он заговорил о желательности получения Украиной ядерного оружия.
– Пап, а для чего хохлам атомная бомба? – не понял я – на Россию, что ли напасть?
Он задумался и признал, что сморозил глупость.
На старости лет отец, который никогда, кажется, не был особенно упитанным, еще больше похудел и сделался, как будто, меньше ростом.
Но в свои восемьдесят он еще не утратил быстроты движений и все так же лихо мог ходить с нами из одного села в другое по немалым крутым пригоркам, и, как будто по-прежнему, не испытывая особой усталости.
Я слушал его рассказы, многие из которых я помнил почти наизусть вот уже много лет и с горечью замечал новые, незнакомые мне прежде нотки печали: отец все сильнее и безнадежнее ощущал свое одиночество.
Нет, он не жаловался. Он был сильным духом и мужественным, мой отец.
Но, как человек неверующий, он не оставлял себе ни искорки надежды на хоть какое-то продолжение после смерти, и эта бессмысленная жестокость все больше ужасала его.
Он почти круглый год жил в одиночестве на своем хуторе, и только на один – два месяца посреди короткой южной зимы приезжал в Светловодск.
– Понимаешь, – говорил он вполголоса, – я приезжаю, в свой город, хожу по знакомым улицам и вижу все меньше знакомых людей: все мои сверстники умерли, и даже тех, кто был намного моложе меня, уже давно нет в живых.
Отец надорвался, когда после зимней малоподвижной жизни в городской квартире приехал на дачу и пытался самостоятельно убрать с крыши сарая упавшее абрикосовое дерево.
Несколько раз он еще ездил на свой хутор, пока ему не стало совсем худо и его, почерневшего, забрали прямо из автобуса в больницу.
Первый инфаркт не сломил его, но лишил былой подвижности.
Он прожил еще десять лет, постепенно теряя силы, но совершенно в здравом рассудке.
Перед смертью он совершил свой последний мужественный поступок, уйдя от супруги, которая совсем потеряла стыд и почти перестала ухаживать за ним, но постоянно обирая его ради своего бездельника сына.
Когда он позвонил и сказал, что врачи после случайного падения в квартире внука, поставили ему диагноз – перелом шейки бедра, я понял, что нужно торопиться.
Я опоздал на два дня, и мы приехали только на поминки.
Но я разговаривал с ним еще раз, в каком-то странном сне.
Мы сидели на завалинке возле его хатки, хотя я знал, что ее больше нет: стены глинобитной мазанки обрушились, и даже ореховое дерево, которое росло на участке, давно спилил зять.
Собственно, я его даже не видел, просто ощущал, что он сидит рядом со мной и внимательно слушает.
– Папа,– спросил я, как будто был маленьким, – зачем ты ушел?
А он ничего не ответил, только положил мне руку на плечо.
Какое-то удивительное ощущение покоя передалось мне от этой руки, и я понимал, что он уходит, но мне больше не было одиноко, как будто он сказал мне:
– Я всегда буду с тобой, сынок.
После распада Союза я разуверился в историческом материализме, с его неоправданным оптимизмом, и, так же как вся страна в те годы, почти всерьез почитывал всякую мистику. В этом чтиве ведьмы, колдуны и прочая нечистая сила приобретали почти осязаемую реальность.
