Читать онлайн Геннадий Кумохин - Семь жизней одного меня. В КПСС

В последние месяцы службы в армии, весной 1975 года меня приняли кандидатом в члены КПСС. На этот поступок, меня надоумил мой приятель, разумеется, двухгодичник.

Я вспомнил, как сетовал в свое время Алексеев, что Володе Мысливченко трудно будет вступить в партию. У меня были очень смутные представления о партии, а институтский курс «Истории КПСС» вызывал откровенную неприязнь. Но ради того, чтобы приблизить возможность заниматься философией, я был готов и не на такие испытания. Действительно, пришлось пережить немало неприятных минут, когда наш эскадрильский замполит «Колокольчик» выговаривал мне за плохое знание Устава, а я все не мог себя заставить тупо его зубрить. И необходимость просить рекомендации у старшего техника самолета Турлумбека – Тимохи, и полкового инженера Баранова – я весьма болезненно все это переживал. Как оказалось, эти тяготы были совершенно напрасны, так как моя философская карьера не состоялась.

И все-таки я не могу сказать, что вступал в партию только из карьерных побуждений. Ведь я собирался заниматься именно марксистской философией, и вступление в партию, в которой Маркс считался одним из отцов – основателей, выглядело вполне логичным. А кроме того передо мной всегда стоял пример моего отца, который был коммунистом еще с войны.

При поступлении на работу в Институт мои неприятности с партией не закончились. Когда я становился на учет в парткоме, заведующая учетом прямо взъелась на меня, за то, что кандидатский стаж у меня был на исходе, а рекомендаций мне здесь никто давать не мог. В итоге кандидатский стаж мне решили продлить, а для проверки нагрузить каким-нибудь ответственным партийным поручением. Так я стал пропагандистом.

Это была довольно многочисленная категория членов партии, которая должна была нести слово КПСС в массы. Для начала мне было поручено проводить еженедельные политинформации перед коллективом нашей лаборатории. Руководила в Институте всеми пропагандистами заведующая парткабинетом Инна Аполинарьевна Мировская. Не знаю по какой причине, но я ей почему-то понравились. Разумеется, ни перед ней, ни перед кем другим в Институте я не был намерен распространяться о моих интересах и неудавшейся карьере в философии.

Инна Аполинарьевна была явно незаурядной личностью. Мне всегда было интересно слушать Мировскую, некоторые ее рассказы я сохранил.

Как-то в три года она сидела в доме на каком-то возвышении, а внизу ее дедушка учил читать домработницу. Маленькая Инна видела буквы кверху ногами. Тогда еще никто не знал, что у нее дальнозоркость.

– Букварь,– сказала она дедушке.

– А ты откуда узнала?

– Прочла.

– А ну ка прочти!

Девочка перевернула книгу наоборот и прочла. Можно себе представить, какой скандал устроил ее дед, автор популярных книг о Древней Греции

В юности Инна Аполинарьевна занималась балетом, в результате несчастного случая сломала позвоночник. Училась на философском факультете МГУ. У нее был больной муж, сердечник, страшно занудная личность, работавший в нашем отделе замом начальника, о котором она постоянно заботилась, и двое уже взрослых дочерей. Вокруг нее постоянно роились пропагандисты, для которых она организовывала учебу, вытаскивая самых известных лекторов – международников.

Поскольку мы в то время жили в условиях почти полного вакуума объективной информации, кроме, разумеется, официальной, эти лекции были прекрасным подспорьем при проведении семинаров. Во всяком случае, для меня. Кроме того, еще со времен студенческого увлечения диспутом о проблеме эстетического, я научился вылавливать мысли авторов буквально между строк, поэтому мне всегда было что сказать в нашей небольшой аудитории. Ну, и ведь я еще совсем недавно собирался стать преподавателем, поэтому общался со своими сослуживцами свободно и раскованно.

Скоро меня приняли в ряды КПСС, а для того «чтобы жизнь медом не казалась», дали еще одно поручение: назначили руководителем агитколлектива. Всего в Институте было образовано два агитколлектива, и в каждый входило около сотни агитаторов. Такие агитколлективы образовывались, наряду с избирательными комиссиями, после опубликования Указа Верховного Совета о предстоящих выборах.

До проведенной Лужковым реорганизации в Москве было тридцать три района. Во многом они различались по количеству находящихся в районе жителей и числу предприятий и организаций и, соответственно, количеству их работников. Районы, как правило, подразделялись на спальные и промышленные. Наш район был промышленным, а избирательные участки нашего Института находились в соседнем районе, который был спальным, и мы, таким образом, над ним шефствовали.

Пару – тройку раз мы с моим коллегой, другим руководителем, более опытным, сходили на инструктаж в соседний райком, где нам все по полочкам разложили: когда нужно пригласить избирателей для уточнения списков в участковую избирательную комиссию, когда ознакомить со списком кандидатов в депутаты, а когда – разнести приглашения на голосование. Мне было внове участие в избирательной кампании. Поэтому я не без интереса выполнял все положенные мероприятия: проводил совещания агитаторов, в случае оперативной информации обзванивал старших агитаторов, ходил по квартирам и тесно общался с секретарем участковой избирательной комиссии, которая, по сути, была на участке главной.

Самым насыщенным был день голосования. Рабочий день для агитаторов начался задолго до открытия участков, а закончился – после утверждения акта в окружной избирательной комиссии. По ходу выборов я знал, что несколько избирателей мои агитаторы так и не нашли, и поэтому беспокоился за явку на нашем участке. Однако в акте участковой комиссии значилось, что явка на наш участок составила 99,6 %, и я был уверен, что за «трудных» избирателей в последний момент проголосовала наша секретарь.

По итогам выборов у меня состоялся интересный разговор с секретарем парткома, Георгием Ивановичем Полозковым. В частности, говорили о том, как организовать работу с категорией «трудных» избирателей. Я подумал тогда: хорошо было бы работать с таким умным человеком.

А еще некоторое время спустя меня предложили избрать в состав парткома Института. Участок работы предполагался смехотворный: курирование ДОСААФ, но мне прозрачно намекали, что, в общем, это просто предлог для будущей более ответственной работы.

После отчетно-выборного собрания меня действительно избрали в состав парткома. К сожалению, сменился и секретарь парткома. Им стал Корецкий Виктор Николаевич, носатый мужчина, о котором у меня не сложилось конкретного мнения.

Меня утвердили заместителем секретаря парткома Института на бюро райкома партии в «день дурака», 1 апреля 1980 года

Честно говоря, у меня и мысли не было делать карьеру по партийной линии. И я удивился, когда узнал, что меня включили в резерв на заместителя секретаря парткома. Позже я спрашивал у Мировской, как это произошло. Она не стала преувеличивать своей роли. Просто предложила Полозкову обратить на меня внимание, когда я был еще кандидатом в члены КПСС. Полозков принял несколько неожиданное решение, назначив меня руководителем агитколлектива, и был удивлен, как спокойно и без авралов я выполнил эту, непростую работу. Вот тогда и возникла у него мысль включить меня в резерв.

Прежде, чем принять предложение работать в парткоме, я довольно долго раздумывал. С одной стороны, у меня не плохо все получалось на инженерной работе. Но, с другой – в ближайшие годы меня опять ожидали многочисленные командировки, которые могли растянуться на годы. А у нас в семье было уже двое детей и больной тесть, и помощи ждать было неоткуда. И было бы большой несправедливостью оставлять всех на одну жену, мою любимою, пусть даже самую ответственную из всех мам и дочерей на свете. А кроме того, работая уже в двух почтовых «ящиках» с частыми поездками по командировкам, я видел, как изменяются люди, отвыкают от жен, сходятся с другими женщинами, а то и вовсе спиваются. Здесь же я, по крайней мере, ночевать буду всегда дома.

Партком находился в одном из самых старых зданий института. В двухэтажном строении на первом этаже были какие-то мастерские. Приставная лестница вела со двора, на котором росли роскошные кусты сирени, на второй этаж, где в длинном коридоре располагались все общественные организации: партком, профком, комитет комсомола, кабинет партучета и парткабинет с библиотекой.

За дверью с табличкой «Партком» находилась приемная, где сидели секретарь и машинистка, а слева и справа были кабинеты секретаря парткома и заместителя по организационной работе, то есть мой. Техническим секретарем была Марина Георгиевна, невысокая полная, бедовая женщина лет пятидесяти, сохранившая манеру поведения еще со времен своей комсомольской юности. Она сразу взяла надо мной шефство.

В партийной организации нашего Института состояло на учете больше тысячи коммунистов, следовательно, во главе парторганизации стоял партком с правами райкома. Правда, эти права исчерпывались тем, что здесь самостоятельно велся учет и прием в КПСС, однако разнарядка на кандидатов в члены партии все равно ежегодно спускалась из райкома. Секретарь парткома, его зам. по оргработе, технический секретарь, зав. партучетом и зав. парткабинетом числились на работе в райкоме, а должность зама по идеологии была в Институте общественной. Мой предшественник, Егоров Александр Константинович, пережил на своей должности несколько секретарей, ожидая, пока уйдет на пенсию председатель профкома. Это была единственная должность, на которую он соглашался перейти.

Со мной он обошелся весьма холодно, дав понять, что на его помощь рассчитывать не стоит. Правда, постарался облечь отказ в дипломатическую форму: мол, все равно, отношения между людьми мне придется устанавливать самостоятельно. В заключение протянул папку с пустыми корочками вместо протоколов заседаний парткомов, которые он перестал оформлять при новом секретаре, и постным голосом сообщил, что теперь это моя обязанность.

Но главным разочарованием для меня было отсутствие в кабинете секретаря парткома Георгия Ивановича, который стал заместителем директора Института по кадрам. А что же Корецкий, новый секретарь? Сейчас, по прошествии многих лет, мне кажется, я могу беспристрастно судить и о нем, и о той роли, которые играл партком в жизни Института. Он был не плохим человеком, если, конечно, эта характеристика «не плохой человек» применима к должности секретаря парткома и, вообще, к любой другой должности. Но этот добрый и не глупый человек, обладал теми уязвимыми слабостями, которыми умело пользовались окружающие его люди.

Я не знаю, злоупотреблял ли он спиртным до прихода в партком, скорее всего, нет, и, значит, это могло быть «заслугой» Егорова – втянуть своего начальника в бесконечные застолья, и, увидев его слабость, постоянно ею пользоваться. Во всяком случае, уже с первых дней в парткоме я почувствовал их постоянные хождения друг к другу, и характерные жесты, и перемигивания, а потом совместные уходы еще до окончания рабочего дня в какие-то компании, куда меня, разумеется, не приглашали. А на следующий день следы излишеств на лице Егорова и характерный запах, и неизменный звонок от моего начальника: