Семейные обязательства - страница 3

– Простите?

– Детка, послушай старую бабку. Трагизм не красит милое личико, а Петр, или, как ты его называешь – Пьер – не чудище из сказок. Может быть, у вас все сладится. Может быть – нет. Но если ты заранее решишь, что свадьба – конец света, так и будет. – Графиня пристально посмотрела на Элизу и грустно усмехнулась. – Или ты собралась демонстративно пострадать, а потом, так и быть, снизойти до навязанного судьбой жениха? Чтобы он тебе всю жизнь был благодарен?

Элиза остолбенело молчала. Не таких слов она ожидала от пожилой светской дамы. Тем более что та, в общем-то, угадала.

– Зря, – веско заключила графиня. – Любить мужа не обязательно, но от уважения еще никому не стало хуже. И, кстати, подумай, ему-то есть, за что тебя уважать? – старуха захлопнула веер и всем видом продемонстрировала, что разговор окончен.

Элиза пробормотала что-то невнятное и отошла. А что еще сделаешь? Не спорить же с выжившей из ума бывшей фрейлиной бабушки Императора…

Элиза шла по залу, улыбалась знакомым и слушала отголоски разговоров, выбирая, к какой группе присоединиться. Разглядывая собравшееся общество, Элиза встретилась глазами с княжной Ниной Гагариной, давней подругой-соперницей. Не обойдется без очередной колкости, без удивленно-наивного вопроса: «Дорогая, а где же Пьер?»…

Соревнование в остроумии окончательно испортит вечер.

Элиза дружелюбно улыбнулась Нине и не стала останавливаться.

Она вышла из бальной залы в неожиданно безлюдный коридор, сделала несколько шагов…

Крик. Сгусток боли, недоумения и страха.

Вихрь. Не бывает смерчей в стенах гетенбергской ратуши, не может быть, показалось!

Еще один крик. Знакомый, родной голос – торжество, боль, отчаяние – все вместе.

Отец?! Что…

Элиза не поняла, как оказалась в той гостиной. Наверное, бежала, ломая каблучки, и грянулась в тяжелую дверь всем телом, чтобы скорее открыть… Или нет? Или мгновенно шагнула через несколько коридоров и залов? Память хитрила.

Зато следующие минуты навсегда застыли в памяти Элизы собранием холстов злого художника, рядом полотен в мрачной галерее – сжечь бы! Но память не горит.

…За окнами полыхал августовский закат, заливая все багровым – светом, огнем и кровью.

Отсветы уходящего солнца на светлом ковре смешались с потеками красного, густого, остро пахнущего болью. Блестели алыми искрами серебряные статуэтки на камине, плясали оранжевые языки пламени в топке, спорили с закатными лучами огоньки свечей на столе, и сверкали мелкой вишней летящие капли.

Медные стрелки на циферблате настенных часов казались двумя росчерками алой краски. Два скупых мазка, меньше минуты до восьми.

Уютный запах горящих березовых поленьев стал терпким, ядовитым от привкуса металла.

На ковре, у массивного кресла, скрючился человек в мундире императорской канцелярии. Он схватился руками за живот, между пальцами нелепо торчала рукоять кинжала.

Рядом – медленно, как сквозь густой кисель – падал навзничь Павел Лунин. Из обрубка, оставшегося на месте правой руки, бил фонтан крови.

Перед ними, спиной к Элизе, стоял невысокий человек в черном. На острие отведенного в сторону клинка набухала тяжелая темная капля.

Элиза кинулась к отцу – подхватить, поддержать… Спасти!

– Стоять, – обернулся к ней человек в черном.

Она не видела движения.

Вот картина с тремя фигурами – и вот следующая, на которой человек с клинком заслоняет все.