Семейный портрет спустя 100 лет - страница 29

У Саймона подкосились ноги. В комнате на столе горела одна свеча. Он ничего не видел и не слышал. Куда-то исчез мальчишка, которого он спас. Он не заметил в углу кровать, на которой заходилась от плача маленькая девочка. Спутанные рыжие пряди волос на голове у молодой женщины показались ему золотой короной, и она сама – сказочным существом, готовым одним взмахом невидимой палочки перевернуть его жизнь.

Сбросив наваждение, Моня разговорился с Полиной. Она сразу сказала ему, что замужем и муж на войне, правда, письма от него давно не приходят; а ей скоро исполнится двадцать, дочери – два года. Он не слышал её откровений, не слышал про девочку, которую нечем лечить и нечем кормить.

Моня вышел и вернулся через два часа со свежим белым хлебом, с фруктами и молоком для ребёнка.

Он вошёл в дом, начал выкладывать яства на стол. В полумраке комнаты на него смотрели три пары горящих голодных глаз. Никто не заметил у него в руках маленький чемоданчик. В чемоданчике несколько личных вещичек. Моня переехал к Полине, не спросив ни слова, не сообщив ни слова.

Он заведовал пекарней. Во время войны в голодной Ферганской долине заведующий пекарней был равен по статусу с магараджей в Индии. Молодой, черноглазый, статный и «сказочно богатый», согласно определению эвакуации, вернул к жизни подростка и молодую женщину. Малышку спасти не удалось. Где-то через неделю она умерла.

Отсидев по дочери положенных семь дней траура, Полина вышла на работу в пекарню. Хлеб пекли ночью, чтобы развозить рано утром ещё тёплые буханки по больницам, госпиталям, в заводские столовые эвакуированных заводов, производящих амуницию для фронта. Часть хлеба шла в колхозы, где его делили на пайки рабочим.

Среди жара печей, среди мешков с мукой, среди банок с закваской; с руками, испачканными в тесте, в передниках на полуголые тела, мужчина и женщина занимались любовью. Иногда они поднимались, белые, как привидения, склеенные в прямом смысле слова мукой и потом в знойном помещении. Они начинали отряхивать друг друга, бросались к печи. Жар духовок смешивался с жаром тел, и запах дрожжевой закваски проникал в каждую пору влюблённых, выпекающих хлеб в угаре страсти. Они снова и снова бросались друг к другу, склеиваясь в чаду и угаре любви, забывая обо всём на свете; о войне, о пропавших родителях, об ужасе насилия и нищеты.

Буханки поднимались выше, и запах дрожжей и чего-то ещё, таинственного и неуловимого, стоял на всю округу. А они снова склеивались из-за теста, налипшего на их руки, тела, занимаясь любовью в чаду страсти и печей.

Когда где-то месяца через четыре вернулась бабушка, к громадному изумлению её встречал несколько округлившийся Илья, со щеками налитыми, как яблоки по осени. Полина, в разгар несчастий перенёсшая смерть маленькой дочурки, расцвела, как бутон редкого цветка. Она благоухала тонким ароматом ванили и корицы и красовалась мистической тайной, недоступной пониманию людей.

Ещё через недели две явился дедушка, готовый оплакивать свою жену и детей. К счастью, оплакивать никого не понадобилось. В семье Левинштейнов до конца войны больше никто не страдал от голода.

Полина молила Бога получить заветную весточку с фронта, что муж её геройски погиб или пропал без вести… Её мучила совесть. Она молилась и каялась в одно и то же время.

Потом, позже, лично мне она призналась, что не живёт, а отбывает наказание за первого мужа, которого не сумела полюбить; за дочку, за которой плохо смотрела (лучше, наверное, не могла).