Две недели уговаривал Аркадий жену вернуться. Куда денешься – дочка-то в доме мужа осталась, а под сердцем еще дитя о себе знак подает. Вернулась, конечно. Только условие поставила: деньги все матери не отдавать – на свой дом копить надо.
Молча встретила Валю свекровь. Демонстративно отошла от кроватки, из которой радостно тянула ручонки навстречу маме маленькая Надя. Ехидно окинула взглядом Ульяна располневшую фигуру невестки: чего, мол, тут гадать – не случайно приютилась в доме своего «хахаля» (Валентина жила это время у той самой подруги, с чьим мужем повязал ее злой язык свекрови). Ну а когда один за другим появились в их семье еще пятеро ребятишек, то с легкой руки и злых слов бабки Ульяны кое-кто тоже стал связывать это с несуществующей грешной любовью Вали.
Добилась – таки своего Ульяна. Начался раскардаш в семье сына. Уж и отделились они от родителей – свой дом построили. И на ноги крепко встали: Аркадий в шахте по тем годам деньги немалые получал, Валентина портнихой отличной стала, ребятишки дружные, послушные да работящие росли. Однако не успокаивалась свекровь. Каждый раз, как придет ее сын навестить, так распускала свой недобрый язык.
И запил Аркадий. Трезвый – тихий да покладистый, как теленок, зверел, как только хмель ударял в голову. Добром пыталась увещевать его жена, дети уговаривали – напрасно. Проспится – плачет, на коленях прощенье вымаливает, а пьяный – вновь за свое: поставит перед собой фотографии ребятишек и выискивает в их мордашках чужие черты. А потом на жену с кулаками.
Не выдержала Валентина – взбунтовалась. Перешагнула через стыд и разговоры людские и определила мужа на лечение от алкоголизма, от бреда ревности, вызванного водкой и наветами свекрови. Два года одна с ребятней пласталась. Зрение потеряла, пока шила по ночам, чтобы прокормить, одеть семью. Мужу непутевому передачки возила. Встречаясь со свекровью, молча на другую сторону улицы переходила. А та, в душе жалея сына, во всем по-прежнему винила Валю.
Тут свекор умер, у дочерей жизнь не заладилась: одна вдовой, другая разведенкой остались. Все свои сбережения на них потратила Ульяна. С огорода и хозяйства домашнего поила-кормила их семьи. Насколько ненавидела сноху и детей ее «чужих», настолько любила своих дочерей и «родных», как она называла, внуков. Так и жила, окончательно отдаляясь от сына, обвиняя и в этих своих бедах Валентину.
Шло время. Выросли внуки. Оправившись от трудностей, обрели новые семьи дочери. И как-то враз окончательно состарилась, одряхлела бабка Ульяна. Соседи говорили: злоба разум ей помутила, память отняла. Вот уже детей и внуков перестала узнавать. Вошло ей в голову, что умерли Дашутка с Александрой, а сын с фронта не вернулся. Опасно стало одну в доме оставлять. И вот тут-то проявился нрав Ульяны в ее детях. Только в еще более страшном виде. Она лишь к чужим зла да безжалостна была, а они от нее, матери родной, отказаться надумали…
Впервые за многие годы пришли обе золовки к Валентине в дом. Аркадий опять в больнице был, так они к ней с предложением: мол, пойдем с нами в собес хлопотать, чтобы мать в приют приняли. К себе ее брать – в маразме старуха. А тебе-то, мол, убедить собесовских проще будет – натерпелась.
Вот тогда впервые жалость охватила Валентину Степановну: как они могут? Ведь им-то она – мать родная. И неплохая мать… Но и обиды своей за поломанную судьбу одолеть не смогла. К себе взять тоже отказалась: вон их – шестеро у нее да муж седьмой, неизвестно какой придет. Пускай дочери бабку берут. А коли они совсем стыд потеряли, так пусть сами и сдают ее в приют. Она такой грех на душу не возьмет…
