– То-то же! Вот сама и скажи теперь – можно ль раз и навсегда определить, что верно, а что нет?
Мод широко, радостно улыбается в ответ:
– Я поняла, я поняла! Я знаю теперь – слезы не слабость, тоска не напасть. Им для чего-то отвели в жизни же место, так?
– Это так. Из боли, бывает, растет великая сила, а из тоски – уверенность и твердость. Слышишь – копыта звенят по насту?
– Слышу… ох заведет нынче новую буйную голову в волчьи овраги этот звон, – Мод говорит это скучным голосом – таким, каким рассказывают о цене на капустный кочан у ярмарочной торговки по осени, или о прошедшем дожде.
– Конечно, заведет! – хекает Ингреда. – И это тоже – сила. Ее сила выросла из боли.
– Моя, наверное, тоже, – Мод скучнеет еще сильнее, и смотрит, сморит в огонь жадно – точно видит в нем мелькание быстрых ног девы-косули – и следом неспешный шаг по оставленной стежке следов.
– Похлебку снимешь – вот этот короб перебери еще. Кора черной полуночной ивы, что содрана была костяным ножом… помнишь, от чего?
– А то не помнить! Будто не ее толкла я тогда, когда пришла сюда – руки по локоть кровью вымазаны!
– Вот и перебирай. Надумаешь что – говори, не молчи. Ты умная девочка, Мод, но тебе еще многому учиться нужно. Да помешай в котле, как бы не выкипело!
И снова ведьмы – юная и старая – погружаются каждый в свое дело.
И видят, и знают – одна по тому, как тянется нить из кудели да взвывает ветер, а вторая в случайном узоре рассыпавшихся по столу листочков тимьяна да руты, иль по взблескам искр в очаге, иль по бульканью котелка – как торопится по следу охотник. На свою беду увидел свежий след, и ноги несут его вперед. Чутко, как пес, припадает к рыхлому снегу – мягок слой снежного пуха. Не настыл, не схватился след, край его рыхло осыпается под касанием рукавицы близко, близко! Дева косуля бежит впереди – вот сияющее-золотой волос на ветке шиповника, меж рдяных ягод блестит. Вот шерстинка на шершавом древесном стволе… вот меж дерев мелькнула – она! Точно она! Лунное серебро девичьего лика – нежного и чистого. И золото рогов! Все, как сказывали – и теперь уже эта сказочная козочка от него, удальца, не уйдет!
Выстукивают копытца звонкую вязь бега, ткут узорный след – и стремится по нему, по легкой стежке – синеватому серебру на белизне – охотник за козочкой, за девой-ланью, за не живой, но и не мертвою Лалейн раэн Тавтейр, госпожой не замка с солнечными крышами, но лесов и всех диких земель окрест.
Он был не местным, этот охотник. Издалека пришел, с берегов, что ныне ларанд Рэвенд зовутся.
Он не знал в лицо бароновой дочки – да и по правде, мало кто узнавал ее, потому что в единое лето лицо девочки стало не детским, но девичьим, а после таким и осталось, не меняясь. Ну и все же верно сказывали – мало кто без страха мог взглянуть в лицо существу, что человеком уже не было. Зреть лицо с человеческими чертами, да с выражением, которого ни у кого из живущих быть не может – это надо большим храбрецом быть. Охотник, что летел по снежной рыхлой стежке, был таков. Храбр и ловок. И стрелял он славно – вскинул лук, натянул тетиву, свистнула стрела – безжалостная, быстрая!
«Попал! Или промазал?!» – метнулась мысль в голове туда-сюда, точь-в-точь. Как белая куропатка, незнамо откуда вспорхнувшая, когда слетела прочь стрела. Вспугнутая, белоперая – верно, у ног козочки в снегу сидела, а как та дернулась, уязвленная стрелою, так и птица испугалась, улетела. Как бы там ни было, а рванула дева-коза прочь пуще той стрелы.
