Это не единственно возможная реальность. Это просто я так себе все придумал. Маленький неумелый соллипсист. Все можно придумать заново, с чистого листа. Я зажмурил глаза. Крепко-крепко зажмурил. Я бог, говорил я себе. Я бог. Надо только освободить что-то в себе. Надо выйти за пределы иллюзорности. Все просто. Все очень просто…
Через несколько минут глаза мои открылись. И – чудо! – все вокруг меня исчезает, становится нечетким. Исчезала моя комната, исчезал мир за окном. Как исчезает рисунок под давлением карандашного ластика. Невероятного четырехмерного ластика. Мне было не жалко. Я сидел, а формы растворялись, растворялись в ослепительной белизне. Быстро, уверенно. Это я уничтожил мир. Взорвал Вселенную.
В результате осталась только белая пустота. Я сделал несколько шагов. Влево, вправо, вбок. Только я и пустота – ничего больше.
– Вперед, художник, – сказал я сам себе. – Теперь надо заново все раскрасить, надо хорошенько поработать со слоями. И на этот раз получится гораздо лучше. Должно получиться.
Должно.
Это всё было на самом деле.
Пятница. Февраль. Зашел в пивнушку после работы. Хотелось выпить одну маленькую бутылочку, и потом, конечно, сразу домой. Я был сонным, очень уставшим. Вообще плохо переношу нашу российскую зиму. Следовало родиться где-нибудь на Мальдивах. Что бы я ни делал, зимой мне все время кажется, что я просто сплю. Я во сне. В белом-белом-белом сне.
Я взял пиво и подошел к металлическому столику с серой столешницей. Стульев возле него не было, поэтому я решил пить стоя. Плевать, что в ногах правды нет. Правда вообще непонятно где.
В пивнушке, помимо меня, находились только какой-то парень лет двадцати и странный старик. Очень странный старик. Я назвал его про себя Гномом. Потому что он был одет в дурацкий длинный красный колпак (хотя Новый год и даже старый Новый год уже давно прошли).
Старик был коренастым, низенького роста, у него сильно торчали уши. Ну натурально Гном.
Его лицо было таким старым, таким морщинистым. Казалось, ему лет сто пятьдесят. Одет он был в серые брюки и черную рубашку. Брюки поддерживались забавными синими подтяжками. Странный старик, да.
Я смотрел на него. Залип. Смотрел. Смотрел. Старик будто бы уловил этот настырный взгляд.
Подошел со своим темным пивом вплотную. Я был выше него чуть не на две головы. Он сказал:
– Что так смотришь? – голос был грубым, хрипловатым. – Знаю, неважно выгляжу. Но это неудивительно. Ведь я умер. Девятнадцать лет назад. И это не метафора какая-то красивая. Я действительно умер.
«Поехавший, – решил я. — Поехавший странный старикан».
– Меня похоронили на Первомайском кладбище представители городских служб. Там лежит мой труп. Над могилкой стоит безымянный крест. Я всю жизнь прожил в Энске. В этом маленьком стремном городке. И после смерти я тоже здесь…
Он улыбнулся и обнажил свои желтые зубы. Между ними виднелись большие черные-черные щели. В эти щели, казалось, можно было провалиться. Страшный старый туземец. Он, наверно, уже сто тысяч лет обитает во дворах по соседству. Старый туземец, сошедший с ума. Сейчас начнет клянчить деньги или, может, попросит угостить пивом. Ай, ладно.
Старик продолжал:
– Я знаю этот город наизусть, как стихотворение. Не очень-то красивое стихотворение. Ты видишь одинокого мертвеца, но не удивляйся.
Он говорил неожиданные вещи, и было что-то чарующее в его интонациях и словах. Я решил (то ли в шутку, то ли всерьез) поддержать разговор:
