– Ой, смотрите на эту литературную тень, тоже мине Фицджеральд объявился, Антон Павлович занюханый, село подольское, Михайло Коцюбинский!
– Товарищи пассажиры, пусть она не оскорбляет маститых литераторов и ответит, куда спрятала дочь, иначе я за себя не ручаюсь!
– Оскопляет! Что там оскоплять? Осталось, на раз пописать. Кто тебя оскопляет, дурачок?
– Не надо измышлений, Софья Павловна, я сказал, оскорбляет.
– Фу ты, ну ты, оскорблённый и покинутый жаних! Так тебе и надо, не будешь на мацациклах лятать, дяревня кацапская. Поезжай к своей бабке Арктиде Обалденовне, тут тебе Одесса, а не Рассея, недобиток поляцкий.
– И поеду!
– Ветер ниже спины.
– И дочь вашу с собой заберу…
– Какую дочь, дурко, ты даже не помнишь, как её зовут? … Как? Ну, как? …
– Я помню… помнил. Забыл, но заберу.
– Забыль… Моряки своих подруг не забывают. Моряки привозят заграничные товары и вместо денег получают боны. А что ты с завода в дом принесёшь, мастер?
– Я дисковые фрезы диаметром двести миллиметров, списал, для Адама. Он их по-особому затачивает и вставляет в циркулярку вместо дисковой пилы. Могу вам принести штук двадцать, только скажите, где ваша дочь.
– Так я тебе и скажу, кретин местечковый, жалкая, убогая личность!
– Ну, пожалуйста, скажите. Я исправлюсь, брошу мастерить, устроюсь на завод прецизионных станков, в цех винтовых пар токарем-расточником и буду получать очень большие деньги, по восемьсот двадцать семь рублей в месяц. Куплю шикарную кооперативную квартиру за шестнадцать тысяч, «Москвич» в новом кузове, а лично вам подарю приёмник «Альпинист» за восемнадцать рублей пятьдесят шесть копеек…
– Зачем мне твой «Альпинист», токарь?
– … расточник. А приёмник дефицитный, за ним все гоняются.
– Эх ты, как был село, так и остался, не смотря, что О. Генри читал…
«Конечная остановка, суперфосфатный завод. Просим пассажиров покинуть салон машины».
Софья Павловна с невероятной прытью выскочила из троллейбуса и скрылась в толпе покупателей, снующих вперемешку с торгующими. Под ногами чавкало маслом степного чернозёма, густо намазаннго на серый асфальт. Брониславу на миг показалось, что он увидел свою невесту, имя которой никак не мог вспомнить. Она носила на согнутых руках нечто тряпичное, цвета немецкой шинели с ярким лейблом на атласной подкладке и монотонно твердила: «Плащ-пальто из Италии, сорок восьмого размера. Плащ-пальто…» Бронька ринулся в её сторону, но его снесло толпой цыганок, торгующих французской губной помадой и тенями с блёстками, тоже французскими, вероятно, с улицы писателя Дюма, толи сына, толи отца, ну, та, которая возле сенного рынка. Потерянным щенком он заметался средь разношерстья продавцов и покупателей. Надеясь опять увидеть свою Марго, такую близкую и недосягаемую, Бронислав взобрался на шаткую скамейку. Впереди замаячила высокая фигура, знакомая, малость, сутулая спина. Догнал, положил руку на плечо… Она повернулась и сказала чужим голосом: «Жвачки, жвачки, жвачки…» Кроме чужого голоса у неё было чужое лицо, чужой белый фартучек, и вся она была чужая, и жвачки у неё были чужие – американские, с ананасовым привкусом, по три рубля пачка. Бронька смущённо спросил: «Почему такие дорогие? От какой-такой организации вы торгуете?» Последовал резонный ответ: «От спекулирующей! Брать будешь? …» Получив трёшку, спекулянтка ловко затесалась в толпу и исчезла из вида, а вместо неё показалась гнусная рожа Софьи Павловны. Мерзавка, не пожелавшая принять в виде презента транзисторный приёмник «Альпинист», показала Брониславу матовый в желтизну язык и тоже исчезла. «Больная»,– с состраданием подумал Броня, сунув в рот жвачку.
