Серафима - страница 36

– А ты не суетись. Вот садись рядом, посиди. И слезы утри. Негоже, чтобы эти видели наши слезы. Посиди рядом, может, больше не придется.

Двое прежних, что тогда приходили, сидели в доме, развалившись, как хозяева, не снявши шапок, а третий, юркий, егозливый, все ходил по дому, трогал вещи, заглядывал в шкафы.

– Гражданин Борисов? Вот постановление на твой арест как врага народа. Нетрудовыми доходами ты, Борисов, живешь, людей трудовых сплуатируешь. Три дома имеешь, а трудовому народу жить негде. Посему дома эти ваши отходят трудовому народу, значит. Гражданка Борисова, до завтрева чтобы освободила. С собой только, что унести сможешь. Собирайся, Борисов, пойдешь с нами.

– Да что ж вы, ироды? Он же больной, у него желудок – с кулачок, он же пропадет!

– Катерина! – откуда силы взялись. – Помолчи. Впустую слова не трать. Собери-ка лучше мне узелок.

Жизнь закончилась для Гаврилы Степановича там, за порогом. Осталось только дожидаться смерти. Он знал, что скоро, скоро Господь призовет его, и кончится эта бессмысленная, бесконечная мука. Он молча шел, когда заставляли, ел, не чувствуя вкуса, когда совали миску баланды, лежал на нарах, повернувшись лицом к стене и не чувствуя холода, когда бесконечно долго везли их в плотно набитой скрипучей теплушке.

Постепенно уходила сосущая боль в урезанном желудке и так же медленно, но неуклонно, он это чувствовал, уходила жизнь из его большого, теперь уже никому не нужного тела. В лагерном бараке, куда их пригнали после теплушки, силы совсем оставили его. Он лежал в лагерном лазарете, не в силах подняться, не в силах пошевелить рукой, и безразлично ждал.

Это было отделение СЛОНа, Соловецкого лагеря особого назначения, в Архангельске. В двадцать девятом волна репрессий только начала подниматься, но уже не хватало мест в царских тюрьмах, и срочно приходилось строить все новые и новые лагеря. Строили их по старому, столыпинскому образцу, когда были еще лазареты и когда безнадежно больных списывали, отпускали на волю умирать. Тогда осужденного и сосланного можно было найти. Пройдет три года, и машина ГУЛАГа отринет царские пережитки. Лагеря будут строиться вдали от людского жилья самими заключенными, появится и войдет в обиход новое слово зэк – человек, лишенный всех прав, включая право на медицинскую помощь, и наделенный одним правом – умереть от холода, голода и непосильного труда и быть похороненным в безвестных могилах на бескрайнем севере бескрайней страны.

Здесь, в лагерном лазарете, его нашла Катерина.

Маленькая женщина месяц обивала пороги разных учреждений, просила, умоляла, надоедала. Из Максимкова ее послали в Мытищи, оттуда – в Москву. Там, в губернском отделе ОГПУ, ей выдали бумагу, что Борисов Гаврила Степанович, 1872 года рождения, осужден Мытищинским ревтрибуналом за антисоветскую деятельность на пять лет с конфискацией имущества и направлен на исправительно-трудовые работы в исправительно-трудовой лагерь, гор. Архангельск.

Была уже осень, поезда ходили плохо. В грязном, плотно набитом вагоне с разбитым стеклом Катерина приткнулась в уголке и так просидела почти двое суток до Архангельска. Найти лагерь ей помог попутчик, словоохотливый архангелогородский мужичок, ездивший в Москву на заработки и теперь возвращавшийся домой.

– Нет, моя милая, не те времена нонеца. Вот при цареот-батюшке, в былые-то времена, нас-от, архангелогороцких плотников, ох, как ценили! Попереди-от вологоцких, попереди-от нижегороцких. Мы артелью у купцов больше робота́ли. Домы рубили, анбары разные ставили. Как церти, прости Господи, робота́ли, цуть свет-от, а мы ужо на роботе. Ну и плотили нам купцы по роботе. И дом я справил, и скотину дёржу. А ныне нет роботы в Москве, ни с цем вороцаюсь. А твой-от, баешь, из купцов, из бывших? И его, сердецного, сюды, в Архангел-город сослали? Знаю-знаю, милая моя, энтот лагерь. Поставили его в прошлом годе, нагнали нас, плотников, робота́ть-от принуждали, а денег-от не плотили. Ты, милая, как с железки-то сойдешь, меня дёржись. Я те дорогу-то покажу. Сцытай, два месяца работа́ли там-от. А не дале как летом нагнано туды народу… Тьма-тьмушшая. Баешь, энтим-от летом твоего забрали? Знать, там он и есть. На лесозавод их гоняють кажное утро, ишшо затемно. А вечером назад гонють. Ты, милая, баешь, больной животом он у тебя? Энто плохо. Цыжолая робота на лесозаводе-то, а с надорванным животом там-от никак не можно. Ты, милая, прямиком в лазарет ихний иди. Поспрошай там. Мир не без добрых людей-от, да и дёржать его там-от с надорванным животом не к цему. А где жить-то буашь? Негде? А ты, милая, ко мне прибивайся. Дом у меня не шибко вяликай, но место тебе найдёцца, за постой дорого не возьму, и жона моя не обидит. Как тебя, милая, зовут-от? Катяриной? А я Михайло. Ломоносы мы холмогорские. Ты, Катярина, цто я тебе скажу, сторожись. Народу нонеца нагнано в Архангел-город тьматьмушшая разного, и воры-от, и душегубы. Обидеть могут. Как смеркнецца, на двор носа не кажи. А то обидеть могут.