Сердце бройлера - страница 2

– А ваши родители? – Гурьянова вытерла краем фартука глаза. Нина Васильевна разумела – у них-то хоть сложилась жизнь?

– Не будем больше о них. Не поверите: ученики и творчество Лермонтова дают мне все, чтобы быть счастливой в жизни. Мне кажется порой, что я наблюдаю долину жизни откуда-то сверху его глазами… Я уже семь раз в свой отпуск возила ребят в Ленинград, Тарханы, Тамань, Пятигорск… А как написал о нем Паустовский!

Послышались быстрые шаги, дверь со стуком открылась. Заскочил Леша, бросил под стол портфель, поздоровался с учительницей. Та улыбнулась:

– Мы с тобой, Леша, сегодня раз двадцать виделись, если не больше.

– Нет, двадцать не виделись. Раз восемнадцать.

Женщины рассмеялись. Нина Васильевна засуетилась с ужином, а Аглая Владиславовна сказала: «Ой, что же это я так засиделась?» – и стала прощаться. Заметив вопрошающий взгляд Алексея, обращенный на мать, она сказала:

– Вот, Леша, хвалила тебя маме. За глаза. Теперь могу повторить и в глаза: молодец, но не зазнавайся.

– Аглая Владиславовна, показать стихи?

– Покажи.

Леша вытащил из-под учебников тетрадочку с портретом Пушкина на обложке. Учительница улыбнулась, полистала тетрадку, прочитала несколько стихотворений. Задумалась. Сказала:

– Что ж, Леша, пиши. У тебя должно получиться. У тебя рифмы – кони, а мысли – вожжи; вот и погоняй рифмы мыслями, не наоборот. У редких поэтов, правда, наоборот, но ты другой. Впрочем, учись.

– Что, и физике с химией учиться?

Аглая Владиславовна рассмеялась.

– Какой лентяй! Будет странно, если ты станешь поэтом.

– Почему странно?

– Да потому что лентяй ты. Лень – мать всех пороков, а отец ее – разум. Лермонтов в твои годы уже написал «…хоть наша жизнь минута сновиденья, хоть наша смерть струны порванной звон…» Так вот. Таких недетских строк мало во всей поэзии.

– Будут! – грозно заверил Леша.

Женщины рассмеялись и распрощались с легкой душой.

– Вы заходите, обязательно заходите еще! – неожиданно сказала Нина Васильевна в дверях. – Вы мне свет в душу внесли!

Не правда ли, Новый год напоминает вокзал? Провожают, встречают, а все остается на месте? Как и положено, проводы шестьдесят первого года и встреча шестьдесят второго сошлись в полночь тридцать первого декабря. Кем положено – не важно, когда на столе положено много такого вкусненького, от чего слюнки текут.

Новый год Анна Петровна Суэтина встретила у Анны Ивановны Анненковой. У той был телевизор, который за отсутствием Деда Мороза и полноценной семьи вполне мог отвлечь на пару-другую часов от жизни, в которой нет семьи, деда Мороза и телевизора. Был еще и холодильник, чудо человеческого гения. Двенадцатилетняя Настя сразу после боя курантов положила голову на стол, и Анна Ивановна отвела ее в спальню, а пятнадцатилетний Женя где-то в час пришел со своих гулянок (выпивший, взяла на заметку Анна Петровна), поздравил женщин, взял ключ у матери и ушел домой. Дамы остались одни. Стол славный – праздник славный. Когда Толстой писал, что все смешалось в доме Облонских, он, конечно же, имел в виду запахи. Запах мандаринов со стола и запах курицы из духовки могут смешать даже мысли. Шампанское пили, смотрели телевизор. Отрывки из фильмов. В старых фильмах такие чистые голоса!

Они пригрелись на диване, и у обеих глаза были на мокром месте. Удивительная вещь: жизнь сушит и выкручивает, а влаги в организме все больше и больше! Отрывки были из комедий или про любовь, и обе подумали, что и в сорок, и в сорок пять (Анна Петровна Суэтина была старше Анны Ивановны Анненковой на пять лет) остро чувствуешь аромат чистой любви. Разница лишь в том, что молодой влюбленный выглядит трогательно, а старик смешно. (Почему они себя считали старыми?) Двойное наказание, думала Анна Петровна, не по-армейски: и любовь беспредметна, и сам смешон. Не верится, что по земле Счастье ходит… Под окнами раздались шаги, крики. Расходились граждане из гостей по домам. Каждый нес свое счастье и был счастлив им. Передачи кончились. Сударыни посидели еще, попили чайку и с легкой грустью легко распрощались. Обе устали от отдыха и друг от друга. С годами сильно привязываешься к своему одиночеству. Больше, чем принято думать.