Наконец, после получасового томления, зазвонил внутренний телефон и Лакову сообщили о прибытии гостя. Прошло ещё минуты четыре, и в сопровождении дежурного капитана в комнату вступил облачённый в мерцающий, как драгоценная чешуя, костюм Леонард Борисович Звягинцев.
Леонард Борисович перенял благостную манеру общения с подчинёнными, свойственную Горбачёву и ставшую почти обязательной для любого партийного деятеля, заботящегося о своей карьере. Идя по коридору, он как раз размышлял о том, что при всех своих недостатках Горбачёв всё ещё главный человек в стране. Ведь это ему пока ещё подчиняются армия, Министерство внутренних дел, а также сверхмощная машина КГБ.
Но Горбачёв пренебрегает этими важнейшими инструментами управления, сосредотачиваясь на общении с народом и с депутатами. Особенно жаль было КГБ, но Леонард Борисович чувствовал, что на ближайшие несколько лет КГБ – тонущая организация и находиться к ней близко будет опасно. Скоро, скоро уйдёт она на дно, как «Титаник», и многих неосторожных может затянуть в бездну ужасный водоворот.
А ведь и Коммунистическая партия утонет без КГБ, страшно об этом подумать, а ведь утонет. Несмотря на то что Горбачёв и является пока что самым влиятельным человеком в стране, драгоценная влага, пьянящая сердца человеков, – власть понемногу покидает его и Кремль, ручейками растекаясь по кулуарам очередного Съезда народных депутатов, журчит мимо болтливых демократических лидеров и потоком, уже целой рекой народной надежды течёт к загородной дачке Бориса Николаевича Ельцина. К забулдыге Ельцину ещё придётся привыкать, думал Звягинцев, входя в комнату для заседаний.
Завидев входящего Звягинцева, Лаков и Демидин вскочили, а Лаков радостно вскрикнул:
– Здравствуйте, дорогой товарищ Звягинцев!
– Здравствуйте, товарищи, – отвечал Звягинцев, поздоровавшись с Лаковым за руку, и мелькнув в сторону Демидина благосклонной отеческой улыбкой.
– Это товарищ Демидин, наш талантливый учёный. Работает над проблемами психотехнической оптики, – сказал Лаков.
– Психологической оптики, товарищ генерал, – поправил его Демидин.
– Тебе никто слово не давал, – шутливо насупился Лаков.
– Отчего же, Олег Борисович, – тоже шутливо вмешался Звягинцев. – Демократия в том и состоит, чтобы каждый советский человек мог открыто поправлять другого советского человека.
– Святая правда, товарищ Звягинцев, – сказал Лаков.
– Обсуждение – опора демократии, – развил свою мысль Звягинцев. – Демократия позволяет видеть перспективу.
– Не пожалеем себя ради перспективы, – сказал Лаков, ласково заглядывая в чистые глаза Леонарда Борисовича.
«Ты-то не пожалеешь», – улыбаясь, подумал Звягинцев, и спросил:
– Всё так же рвётесь к работе, товарищ Лаков?
– Рвусь, товарищ Звягинцев! Только скажите, что делать. Жена говорит: «Побереги здоровье», а я не могу без работы. Таким, видно, и помру.
Лаков вздохнул.
Леонард Борисович тоже вздохнул.
«Что за чушь они несут», – подумал Демидин.
Лаков хотел вздохнуть ещё разок, но решил не переигрывать и предложил:
– Разрешите приступить к докладу.
– Пожалуйста, – разрешил Звягинцев.
– Приступайте к докладу, товарищ Демидин, – обернулся к Демидину Лаков, словно переводя с орлиного языка руководителей на воробьиный язык старших научных сотрудников.
Наконец Демидин начал описывать свои открытия. Звягинцев слушал не перебивая и всё ещё улыбаясь, хотя его улыбка стала чуть более отрешённой. А Демидин тем временем распалялся, рассказывая о своих достижениях: о проникновении в тайны чужого сознания и о полётах.
