Демидин очнулся от тупой боли, будто кто-то нудил, расталкивал его и требовал внимания. Ныли голова, шея, ладони, локти. Приходить в себя не хотелось, потому что его душа, чувствуя, что окружающий мир раздражителен и неуютен, пыталась продлить оставшиеся мгновения забытья.
Когда он всё-таки открыл глаза, то увидел далёкое неяркое солнце, льющее вниз медленный мученический свет. Его щёки обдувал воздух, несущий запахи тления. Он повернул голову и, морщась, разглядел дымящиеся провода и обломки какой-то аппаратуры, а дальше камни, чёрно-зелёные пятна плесени, редкую траву, кривые ракитовые кусты, куски бетона и обгорелые столбы.
Но ближайшие к нему камни были освещены совершенно чуждым этому месту светом, неожиданно живым и красивым.
С трудом приподняв голову, он обнаружил, что лежит на гнутой и ржавой, опутанной проводами плите совершенно голый и что источником пульсирующего сияния является его собственная, прозрачная, как хрусталь, грудь с белыми фарфоровыми рёбрами, между которыми сияет мягкими лучами его собственное, Константина Сергеевича Демидина, сердце.
Некоторое время он смотрел на него остолбенело, потрясённый тем, что вот, оказывается, всю жизнь носил он в себе такую красоту и не осознавал этого.
Наконец, припомнив, что находится он в чужом месте, он попытался приподняться и обнаружил, что тело его не слушается. Руками он ещё мог двигать, но всё, что ниже плеч, не ощущалось. Упал на позвоночник и парализован? Вместе с этим страхом он ощутил ещё больший: от сознания хрупкости и уязвимости чуда, которое жило в его груди.
Слева от него кто-то шмыгнул носом и захихикал. Демидин повернул голову и увидел одетую в тряпки старуху с мелким, сморщенным в умильную улыбочку лицом.
– Проснулися, сладенькие мои, холосенькие мои, сеючкой шевелят, севелят, головкой-то, утю-тю-тю, – сказала старуха, щурясь и вытягивая губы. – А луценьки нас не слусаюц-ца, а нозеньки нас не слусаюц-ца… Утю-тю-сеньки, сокловище ты мое. Класавцик ты мой. Сю-сю-сю.
Она медленно подкрадывалась к Демидину.
– Отойди… – прохрипел Демидин, поднимая невыносимо тяжёлую руку.
Старуха нахмурилась и ещё приблизилась.
– Сколько ноцей здали мы, сколько ноцей не спали мы, – неодобрительно сказала она. – Глазки выплакивали. Глазоньки-то мои… Глазоньки-то мои где? А?
Она пододвигалась, постепенно приходя в ярость.
– Глазки мои!
Она горестно взвыла и погрозила небу хрупким кулачком.
– Ничего, они ещё умоются. Кровавыми слезами умоются. А я? Что? Я теперь что? Карга старая? Змея подколодная? Вот вам и карга. Вот вам и карга! Ай да карга!
Она показала горизонту кукиш и затанцевала, хлопая себя по бёдрам.
– Сю-сю, поросёночек!
Старуха, кряхтя, нагнулась и дотронулась до прозрачной груди Демидина, которого затошнило от ужаса и отвращения. В отчаянии он попытался отодвинуться, но тело отказалось подчиниться и перед его глазами замелькали огненные мухи.
Старуха отдёрнула руку, как от ожога, и прыгнула назад. Придя в себя, она осторожно обошла Демидина.
– Ну, поросёночек, а теперь в сарайчик, – сказала она, хватая его за запястья сухими шершавыми пальцами.
– Куда ты меня тащишь? – закричал Демидин. – Пусти!
– Молчи! – прикрикнула старуха. – Твоё дело теперь поросячье.
– Пусти! – в ужасе воскликнул Демидин.
Сверху донёсся далёкий, будто бы птичий крик.
– Не ори, дурень! – взвыла старуха.
Но все стало тихо вокруг.
