Но если выбор между…
Додумать я не успела — дверь распахнулась, незнакомая сестра воскликнула:
— Матушка!..
— Виктория… — Услышь я такой тон, испарилась бы немедленно, но сестра, кажется, никого не слышала.
— Демоны прорвались над Эзенфелсом! — выпалила она. — Говорят, на пять лиг вокруг замка никого живого не осталось!
Я охнула, матушка осенила себя священным знамением.
— Замок? — спросила она.
— Устоял. И сестры обители успели укрыться.
Демоны то и дело вселялись в мертвых — из-за этого любого покойника следовало возложить на погребальный костер до конца дня. Демоны смущали разум живых, и горе тому, кто поддастся соблазну — он лишится собственной воли, став марионеткой зла. Иногда же демоны прорывали саму ткань мира, каждый раз собирая кровавую жатву.
— Значит, наша помощь не понадобится. А тебе вместо того, чтобы сплетничать, пристало бы молиться за упокой.
Как она может быть такой спокойной? Ведь совсем недавно пал Салфид…
— Простите, матушка, — потупилась сестра.
— Ступай.
Матушка Епифания снова повернулась ко мне.
— В моей юности разрывы открывались раз в несколько лет, и каждый считался катастрофой. Этот — третий за год, и его уже почти не удостоили вниманием. Порой мне кажется, что в самом деле настают последние времена. Впрочем, на все воля Его. — Матушка снова осенила себя священным знамением, и я повторила вслед за ней. Она продолжала: — Если говорить о сострадании и милосердии — те, кто погиб под Эзенфелсом без покаяния, куда больше заслуживают их, чем некромант. Приспешник Алайруса, наславшего на нас эту напасть.
— Но Дитрих не мог создать разрыв из темницы!
— Какая разница, он или другой? Или, думаешь, на его руках нет крови? На руках человека, чья сила питается смертью? — лицо матушки стало холодным и отстраненным, голос зазвучал торжественно и сильно. — Если говорить о сострадании и милосердии, самое милосердное, что можно сделать — пресечь его земные дела, не позволяя грешить дальше. И провести через огонь, чтобы душа очистилась, вернувшись к Фейнриту.
Я содрогнулась — но не трепет перед волей служительницы божьей был тому причиной. Легко говорить об очистительном костре для некроманта. Но лишь до того, как заглянула ему в глаза.
Да что со мной? Неужели матушка права, и зло соблазняет меня, лишая способности мыслить здраво и беспристрастно?
— Почему его пытали?
Зачем мне это знать? Боги не посылают испытаний сверх того, что мы можем вынести, так? Некромант это заслужил.
Матушка Епифания грустно улыбнулась.
— Полагаешь, я не понимаю, о чем ты думаешь? Мы, служители света, пытали узника, так чем мы лучше него?
Я смутилась под ее проницательным взглядом.
— Да… Простите мои сомнения.
— Они говорят о чистоте твоей души. Но, девочка моя, пора тебе взрослеть.
Я вопросительно посмотрела на нее.
— Добро должно быть сильным. Да, допрос с пристрастием выглядит злом, но это не так. Если душа столь погрязла в грехе, что не видит света, приходится использовать средства тьмы.
— Я не понимаю вас, матушка.
— Дитрих не явился из самой преисподней. Кто-то его учил. Этого кого-то тоже надо найти. Возможно, это тот самый человек, что разорвал ткань мира над Эзенфелсом. Но некромант не назовет своих учителей по доброй воле.
Вот, значит, что он имел в виду, говоря «размякну и разболтаюсь» — имена, которые он мог назвать, исповедуясь. Наставник. Может быть, родичи — ведь в самом деле, не взялся же он из ниоткуда.
