— Нельзя разить зло, не запачкав манжеты в крови, — продолжала матушка Епифания. — Благая цель оправдывает любые средства.
Любые ли? Нет, не стану думать об этом. Я ничего не знаю о жизни. Наверное, они правы, а я… Нет, если я углублюсь в раздумья, запутаюсь окончательно.
Но все же в голове продолжали тесниться вопросы, не давали покоя, рвались на язык, и я выбрала самый безобидный:
— Так он не назвал учителя?
5. 5
Матушка пожала плечами.
— Я не знаю. Об этом тебе стоило бы спросить инквизиторов. Думаю, делом некроманта занимался сам Первый брат. Хочешь, я договорюсь об аудиенции?
Я замотала головой.
— Правильно опасаешься, — сказала матушка.
На самом деле страх перед братьями останавливал меня. Я хотела бы забыть. Забыть этого человека с любопытным и насмешливым взглядом. Какая мне разница, кто его учил? Искать и карать зло — забота братьев, моя — нести в мир не страх, но свет. Каждому свое, в том числе и некроманту. И хорошо, что боги даровали людям способность забывать.
— Я не столь сурова, как братья, и дам тебе возможность меня переубедить. Боюсь, правда, что на самом деле это ты убедишься в моей правоте.
— Что вы хотите, чтобы я… Что я должна сделать?
— Грешника к очистительному костру провожает светлая жрица.
— Нет! — охнула я.
— А как же милосердие, о котором ты говорила? — сурово спросила она. — Лишь слова?
— Не только слова, но…
— Одно короткое словечко «но» способно перечеркнуть все сказанное до того. — Матушка помолчала, давая мне осмыслить сказанное, и повторила: — Перед тем, как загорится огонь, грешнику дают чашу последнего отпущения.
Я кивнула. А потом нужно остаться, пока не догорит костер, молясь за грешную душу.
— В чашу последнего отпущения добавляют яд. Быстрый, он подействует до того, как загорится костер. Казнь, милосердная и без кровопролития.
Я ошарашенно посмотрела на нее, и матушка Епифания добавила, мягко улыбнувшись:
— Так делается всегда.
— Я этого не знала… — пролепетала я.
— Зачем бы тебе было об этом знать? — пожала плечами она. — Многие знания — много печали. Мы все же служители света, и муки врагов не доставляют нам удовольствия. Но чернь жаждет отмщения, и она получает, что хочет, видя то, что хочет увидеть.
Ее лицо снова посуровело.
— Так вот. Дитрих отказался от исповеди и покаяния, и, значит, чаша последнего отпущения ему не достанется.
По спине пробежал озноб. Кажется, я начинала понимать, к чему она клонит.
— Хочешь быть милосердной — убеди его исповедоваться и покаяться до того, как взойдет на костер.
— Но он прогнал меня!
— Завтра будет другой день. Были случаи, когда грешники передумывали уже на эшафоте. Отсюда до площади правосудия четверть часа, ты пойдешь рядом с телегой. За этот долгий срок многое может случиться.
Долгий? Она шутит?
— Сумеешь убедить Дитриха раскаяться — убедишь и меня, что он заслуживает сострадания.
Не сумею — буду стоять рядом с костром до конца, зная, что можно было облегчить его муки, но я этого не сделала.
— Но я не… Я не умудренная жизнью проповедница! — Почему мне так страшно? Словно решается судьба не чужой, но моей души. — У меня нет ни красноречия, ни харизмы…
— Твои юность и чистота куда убедительней любого красноречия. — Матушка поднялась. — И довольно об этом. Ступай.
Я склонилась к сухой руке. Пальцы матушки были холодными, и я невольно вспомнила другие — горячие и сильные.
Господь мой, вразуми и дай сил!
