Сердоболь - страница 5

Лето! Мы с ним и сошлись прошлым летом. Он тогда выбривал под корень свои кудряшки, носил полосатые шорты и авиаторы на пол‑лица; смыслом жизни считал кого-то угостить вот на этой вот чудо-какой-прекрасной залитой солнцем террасе – всё ради спустя неделю между делом обронённого: «Виделся с ней/ним в прошлый четверг. Выпили по аперолю в "Корнишонах" на Фурштатской, было чудо как хорошо». Мы познакомились где-то и как-то, а я тогда был повсюду на тотальном междукнижье, так что именно он произвёл тот лёгкий толчок в спину, которым я был введён в темноту нашей квартиры, где помимо него жил ещё только один Май, и две комнаты пустовали. Одну занял я, в другую ранней осенью я пригласил Льва, о чём ещё, видимо, расскажу подробнее.

А Май, кажется, жил там всегда. Ваня, проводя мне экскурсию по коридору и удобствам, когда я впервые пришёл осмотреться, указал на закрытую дверь крайней по анфиладе комнаты. «Скит отшельника. Май. Ты его почти никогда видеть не будешь», – заговорщицки прошептал он. Впрочем, это не совсем так. Ко мне он оказался очень даже расположен. Май вообще ко всем расположен, просто он не реагирует на Ванины провокации, чем совершенно беднягу извёл, поскольку нет актёру пощёчины более жгучей, чем пустующие места в зрительном зале.

О нём мне известно очень немногое, причём по большому счёту не с его слов, а так, по слухам. Что-то вроде третьего десятка, проведённого в эмиграции, нечто наподобие развалившегося брака (сплав восточноевропейской и заокеанской стали при нагрузочных испытаниях порвался в самом рыхлом месте – чуть левее центра) и несколько загадочная история о том, как в свой тридцатый день рождения он дёрнул куда-то на West coast и там, сидя в одиночестве на пустынном пляже, всматривался в мутный горизонт, испытывая мучительное желание вернуться всё равно куда, но только бы непременно домой. Сдвигая брови, возражали, что-де «дом» – whatever he means by this – с западного побережья ни при какой погоде не увидеть. И Май на это замысловато возражал, что-де будь дом виден, он не захотел бы вернуться.

На внутренней стороне двери в его комнату, в те штучные моменты, когда она отворена, можно разглядеть скомканную и расправленную бумажку, приклеенную на малярный скотч. Хозяин комнаты мне как-то позволил её прочесть, но контекста не сообщил. В памяти записанное на ней запечатлено так:

«Мама!

Ты говоришь, что геральдический орёл символичен, что одна его голова обозначает невежество, а другая – грубость. Говоришь, что этим исчерпывается то, что он олицетворяет. Хорошо. Скажу, чтобы, может быть, успокоить: в крыже здешнего флага 50 звёзд. Первые две – ты будешь удивлена! – так же означают этих двоих: невежество и грубость. А остальные – всевозможные счета, коих множество. Мне сложно помнить последовательность, прости за немногое: счета за электричество, воду, медицинскую страховку, зубного и ещё 44 наименования.

Я устал переплачивать и устал от той гадости, которую они называют coffee и потребляют литрами. Устал от того, что сахар добавлен во всё, где нет кетчупа.

Целую».

Он был очень немногословен, но если стрелял шуткой, то неизменно попадал правде в глаз. Был случай: Лёва проиграл Ване спор. Конечно, Лев прекрасно знал, что Земский собор был в 1613, но никак не в 1513 году, но ему и в голову прийти не могло, что Ваня в подобных вещах может выказать хоть маломальскую эрудицию; так что он заспорил, сбитый с толку правдой, высказанной лукавыми устами. На кону была драка (Ваня всегда ныл, что драться ему не с кем). Задача – повалить навзничь, не повалив буфет и стол. Супостаты сцепились, а Май, заглянувший на кухню с веером накопившихся у него в комнате немытых кружек, шепнул мне между делом, что происходит «борьба дионисийского начала с аполлоническим». Аполлоническое начало было опрокинуто на шестой секунде.