Фьяринка, или, если взяться за толкование тайных смыслов имён – "взыскующая мудрости облаков", с каким-то почти слепым остервенением терзала маленьким ножичком для резки бумаги очередной холст с неудавшимся наброском. Она никак не могла уловить идею, в каждой присутствовало нечто неправильное, недостаточное или избыточное… И совершенно не то, что соответствовало бы её видению желаемого конечного результата. За такие эскизы многие художники человеческой расы отвалили бы кругленькую сумму, ведь присутствовали на них и пропорции, и перспектива, и самобытность, и подобранные с большим вкусом и гармонией оттенки. Что угодно – кроме души, и для Фьяринки, как и для любого гофра, это разом обесценивало весь труд. Старалась она во всю мочь, из сил вон выбивалась, забывала поесть и попить, трудилась, не покладая рук… Но недоставало вдохновения. Что-то мешало ей, и она никак не могла разобраться, в чём состоит это затруднение. Может быть, она избрала сферу деятельности, не соответствующую её талантам? Но с раннего детства Фьяринка, тогда ещё только Фьяр, ничем другим не увлекалась. Глядя на окружающие её красоты природного или городского ландшафта, она точно понимала, какие краски ей потребуются, чтобы изобразить подобное. Просто видела это – раньше, чем даже выучила названия оттенков, научилась обращаться с палитрой или приобрела свой первый этюдник. Она замечала малейшую фальшь и в чужих работах… И это ли не призвание?
Примечательно выглядела её рабочая студия, более чем просторная, с высоким сводчатым потолком, вполне способная вместить в себе недурных размеров спортзал и служившая хозяйке помещения по совместительству не только постоянным обиталищем, но и портретно-пейзажной галереей, составленной ею же из собственных произведений – по каковой причине Фьяринка терпеть не могла приглашать кого-то сюда, и, если уж приходилось, встречалась где-нибудь ещё, или сама ехала к кому-то, даже если приходилось плестись на другой конец столицы. Комната хорошо проветривалась и освещалась, вид из окон был великолепен – ухоженный роскошный парк, а вдали – высокие серебристые шпили и сверкавшие в лучах дневного светила голубовато-белые купола торговых центров и государственных учреждений. Хотя, дворец, в котором собирались Президент – объект её давней и безнадёжной влюблённости, – и совет всех четырнадцати министров, был с такого ракурса и расстояния почти совершенно не виден, лишь кусок сверкающей, подобно льдистому сталагмиту, иглы уходил куда-то в небеса, пытаясь проткнуть их так, будто они были необъятно большим воздушным шаром. Кстати, именно этот Дворец и являлся тем самым восхитительнейшим и грандиознейшим сооружением Эстенции… Может, в этом всё и дело? Понимая, что её кажущаяся лишь на основе возможности наблюдать со стороны причастность к собраниям – лишь самоутешение и тщеславные грёзы, она чувствовала себя полностью разбитой, будучи лишённой и таких крох. Президент был гораздо старше и образованнее, чем она, и вокруг него всегда увивался целый сонм лизоблюдов и подхалимов, а Фьяринка слишком уважала себя, чтобы смешаться с этой галдящей и рукоплещущей толпой. Что ж, таков уж её выбор, сама поставила себя в сложившееся ныне положение. Кроме того, она хорошо давала себе отчёт в том, что господину Интикашвари подберут пару одного с ним круга и воспитания, равную по статусу, умеющую и подать себя для интервью, и организовать званый банкет, и распределить график мужа так, чтобы он всё успевал, но не перенапрягался. Та, что встанет рядом с ним, обязана дополнять его, не давать выронить бразды правления системой. Фьяринка о политике понятие имела самое смутное, на уровне гадания по народным приметам и суевериям. Она даже не всех министров по именам помнила, а назначение парламента пришлось бы ей искать в социальном словаре.
