Сестры Эдельвейс - страница 11

– Трудность, – заявил Генрих Шмидт, – заключается в том, что сегодня слишком много людей путают нашу культуру с немецкой. Мы не немцы. Мы австрийцы!

– Да, да!

– Именно так, герр Шмидт, именно так!

Несколько человек заколотили кулаками по столу и подлокотникам, а герр Шмидт откинулся на спинку кресла, довольный своим заявлением.

Биргит беспокойно ёрзала на жёстком стуле в углу, который ей пришлось занять, чтобы уступить мужчинам, страдавшим от старых военных ран, удобные места на диванах и креслах. Лотта уселась на скамеечке у ног отца и с восторженным выражением лица внимала грудному кашлю и трубным заявлениям. Биргит не понимала, как сестре может быть интересно то, что обсуждала компания седых стариков, пахнущих табаком и сосновой мазью. Тем более что они обсуждали одно и то же месяц за месяцем, год за годом, и вдвое настойчивее – с приходом к власти Отечественного фронта.

Иоганна, по крайней мере, убежала на кухню, чтобы помочь матери принести кофе и пирожные, а обслужив всех, вслед за Хедвиг удалилась в святая святых их личного пространства. Теперь они пили кофе в молчаливой солидарности, а Биргит продолжала терпеть, незамеченная, невидимая.

Она привыкла быть невидимой. Средней сестре Эдер не досталось ни сильной воли и чувства юмора Иоганны, ни красоты и обаяния Лотты. Никто не говорил ей об этом, но факт был очевиден, стоило лишь посмотреть в зеркало. Как и у сестёр, у неё были светлые волосы и голубые глаза, но на этом сходство заканчивалось.

У Иоганны были чёткие, волевые черты и мужественный подбородок. У Лотты – фарфоровая кожа и нежный рот, похожий на бутон розы. Лицо Биргит напоминало картофелину. Иногда, в самом мрачном настроении, она думала, что Бог, должно быть, собрал всё, что осталось от решительности Иоганны и очарования Лотты, и слепил её, Биргит.

Её волосы были цвета грязного снега, цвет лица – ненамного приятнее, глаза, хоть и голубые – крошечные, «как изюминки в пудинге». Так со злорадной злобой сказала о ней одна из учениц воскресной школы. Когда она не улыбалась, она казалась такой мрачной, что прохожие на улице просили её не хмуриться: «От твоего взгляда молоко скиснет!» Биргит и не хотела хмуриться, но когда она улыбалась, ей казалось, она выглядит жалкой и отчаявшейся, а порой просто умалишённой. Выхода не было.

Её таланты были такими же скромными, как внешность. Биргит ничем не примечательна, заявила одна из монахинь в школе, печально покачав головой. Она прилично разбиралась в необходимых областях – чтении, письме, арифметике, истории, – но ничто никогда не возбуждало ее воображение, и у неё никогда не было причин выделяться. Её не выбирали для участия в спортивных состязаниях, она не играла сольных и главных ролей в рождественских концертах или пасхальных спектаклях. Она могла петь, пожалуй, не хуже Иоганны, но по сравнению с чистым, как трель жаворонка, голосом Лотты её пение было, как и многое другое, просто приличным, но уж точно не примечательным.

Зажатая между двумя сестрами, каждая из которых выделялась по-своему, Биргит рано поняла, что ей придется много работать, чтобы оставить хоть какой-то след. В восемь лет, наблюдая, как отец чинит позолоченные каминные часы, она решила, что посвятит себя тому, чем он занимался, – часовому делу.

Профессия давалась ей нелегко, возиться с таким количеством крошечных, разрозненных деталей было сложно, она часто путалась, и только из-за её неподдельного интереса отец позволил ей стать его ученицей, когда ей исполнилось шестнадцать. Потребовалось много знаний и сосредоточенности, чтобы разобраться, как шестерни и колеса работают в идеальном балансе и изысканной гармонии; как энергия пружины, высвобождаясь, вращает колёса, как они толкают маятник, он продолжает качаться благодаря гравитации, а стрелки часов отсчитывают время.