Тот же, достигнув подросткового возраста, стал буквально одержим местным фольклором и сказочными мирами. Он прочитал все, что мог, про волшебника Мерлина, про друидов и жрецов древности, однако так и не нашел ответа на вопрос, как ему, Алану Сорсби, самому стать волшебником. Конечно же, ему рассказывали про гадалок на рыночной площади, про чернокнижников, пойманных на кладбищах, про повитух и про знахарей. Однако все они были простые люди. Люди низкого происхождения. Алан не мог иметь с такими людьми знакомств, он даже не знал, где их искать.
О том, чтобы благородный джентльмен стал практикующим колдуном (только представить себе такое!), не могло быть и речи. Таких, как он, будто никогда и нигде не встречалось в мире. Словно он был «ненастоящим», словно его как бы и не существовало вовсе.
Но ведь он-то существовал.
Стоит ли говорить, насколько это увлечение всем загадочным да потусторонним вкупе с абсолютным неумением Алана держать язык за зубами и не брякать вслух все, что думаешь, огорчало его родителей? О, они действительно опробовали многое: и воспитательные нравоучения, и физические наказания, и отправку в свою комнату без ужина, и даже экономию на дровах. С этого момента Алан и заполучил на всю оставшуюся жизнь привычку сооружать себе лежбище у самой нагретой и теплой стены в помещении, однако сговорчивее так и не стал. Последней каплей был отказ преподобного Сандерса продолжать обучать юношу: тот изводил викария вопросами о том, как церковники присвоили себе языческие святыни и ассимилировали к великим торжествам народный календарь. Потому преподобный Джордж Сандерс в конце концов не выдержал, застращал Реджинальда Сорсби тем, что его сын обещан самому дьяволу, и гневно хлопнул дверью. Увлечения молодого Алана постепенно стали мутить воду безупречной репутации семьи.
Решив, что пора поставить вопрос ребром, Реджинальд вызвал сына к себе.
– Почему на тебя все учителя жалуются, Алан? Я ведь не жалел никаких средств, чтобы дать тебе приличное образование.
Алан, худосочный, бледный и неизменно взъерошенный, сел в кресло в кабинете Сорсби-старшего да угрюмо пожал плечами:
– Просто они ничего не понимают. А я понимаю. Отец, я ведь очень люблю Корнуолл.
– И я люблю, сынок. Видит бог, люблю.
Нет, отец тоже ничего не понимал. Алан пригладил свои растрепанные волосы – обычный жест, когда он начинал нервничать. С портрета на стене отцовского кабинета сурово взирал дед Алана Сорсби, умерший еще до его рождения: в парике, треуголке и строгом камзоле – действительно достойный представитель этой семьи, в отличие от своего непутевого внука. Алан поежился, глянув на портрет. Однако медлить больше было нельзя. Сама идея скрывать то, что он любил больше всего на свете, угнетала его, а лгать он не умел в принципе. Поэтому, набрав в легкие побольше воздуха, он начал говорить:
– Наверное, все-таки я люблю немного иначе, чем ты… Другой любовью. Понимаешь, то, чему меня обучали… и то, чего от меня ждут… Мне все это неинтересно. Я хочу изучать что-то совсем тесно связанное с народными традициями. С нашей историей. С верой простого народа в чудес…
– Стой, – перебил его отец. – За всем этим ведь стоит что-то более серьезное? Ты будто чего не договариваешь. Что ты задумал? Чем ты хочешь заниматься?
– Магией! – выпалил Алан, густо покраснев до ушей.
