Северная река - страница 26

Прошлым летом в баре Финнеганс ему довелось видеть и слышать Иззи-Атеиста, поносившего всех больших богов. Иззи, полуеврей-полуитальянец, был полон сарказма, а зубы его были жёлтыми в окаймлении библейской бороды.

– Что это за бог, если он требует от человека убить своего сына? Как Авраам и Исаак? Я вам скажу, что это за бог! Эгоистичный, жестокий, сукин сын, а не бог! – Кто-то прокричал ему, чтоб заткнулся. Иззи бесстрашно продолжил: – Бог приходит ко мне и говорит, чтобы я убил своего сына? Чтобы доказать, что я люблю Бога? Знаете, что я ему скажу? Я скажу ему: иди на хуй, ты, мудила придурочный!

Делани нежно улыбнулся в темноте. Иззи-Атеист тоже побывал в окопах, в грязи, дерьме и страхе и иногда причитал в офисе Делани в ожидании своей порции хинина. Он не был единственным человеком в здоровом теле, которому продырявило мозг то, что он увидел. Никто из побывавших во Франции не сказал ему ни слова поперёк. Те, кто пытался остановить неистовые речи Иззи, были людьми, оставшимися дома. А ветераны знали, что Бог – всего лишь одна из форм вселенской брехни.

Но даже если Бога не было или он был просто глух ко всем просьбам о помощи, Делани всё же хотел бы, чтобы он поговорил с его дочерью Грейс. И заставил её вернуться. Вернись и возьми своего сына, Грейс. Не передавай мне чашу сию. Приди и забери его, и я отдам тебе пять тысяч долларов, что дал мне Эдди Корсо. Дал не как взятку, а чтобы я дал тебе возможность начать новую жизнь в Нью-Йорке с твоим сыном. С мужем, сукин он сын, или без него. Ты сможешь собрать осколки своей жизни, ты сможешь натянуть холст, смешать краски и созидать. Ты сможешь вновь стать той, которой начала становиться, когда тебе было шестнадцать и семнадцать и весь мир был у твоих ног. Будь ты проклята, Грейс. А потом он снова боролся с подступившей горечью, пытаясь загнать её в клетку, а затем придавить. Он обратился сам к себе вслух: «Остановись, прекрати нести эту самодовольную чушь». И вспомнил Грейс, какой она была в три года – в возрасте малыша. И снова обратился к себе. «Ты ведь применял к ней свои мерки. Ты нарушил баланс. Ты пошёл на эту проклятую войну, хотя не должен был этого делать. Ты мог бы избежать призыва и в 1917-м, честно заявив о том, что у тебя двое иждивенцев. Но ты не сопротивлялся, когда тебя призвали. Ты пошёл на войну, и тебя не было дома больше двух лет. Когда ты вернулся, ты оказался настолько бесчувственным и озабоченным, как бы наверстать упущенное время и деньги, что у тебя не осталось времени на эту маленькую девочку. Ты был с ней и не с ней. Она научилась жить без тебя. Ты был ей нужен потому что… потому что её маму унесло в холодное оцепенелое одиночество, сменившее былую ярость. Или потому что всем маленьким девочкам нужен отец. Или потому… Но ты же не знаешь точно, почему именно? Тебя же там не было. Ты был нужен Грейс, и ты ушёл на войну. Ты поклялся не приносить вреда, но не остановился, продолжил – и принёс его». – Остановись.

В его памяти всплыл малыш – его яркие умные карие глаза и то, как удивился он миру, покрытому снегом. Он может пробыть здесь три недели, а может и двадцать лет. Ему не дано узнать, сколько именно. Грейс отсутствовала, странствуя по опасному миру. По океанам, где водятся драконы. А мальчик был здесь. И мальчик был жив. Он был конкретным, а не абстрактным. Он спал наверху, пока на город лился очищающий дождь. Я могу сделать для него то, чего не сделал для Грейс. Я могу взять его за руку. Я могу любить его…