– Мать твою, что делается! – схватившись за голову, выругался кто-то из бойцов.
Волохов огляделся. Мост, остов которого виднелся в сотне метров вверх по течению, был разрушен.
– Махоньков, Седых, сходите к мосту, разведайте, что там. Можно по нему перейти аль нет? Если немцы – тихо вертайтесь. Мы здеся как на ладони.
Мелкий перелесок, подходивший к берегу, насквозь просматривался, потому все лежали уткнувшись в сырой мох. Дышали через него, все не так тошно было. Очень хотелось пить, но никто не решился взять воды из этой речки.
– Нет никого у моста, но и прохода нет, пролет взорван. Мы тут посмотрели – из досок да бревен плот можно связать, вона их сколь с моста притащило, чуть выше течением залом стоит.
Дотемна переправились, никто не помешал.
Вроде как и войны нет, с десяток километров от дороги – и нет никого, ни наших, ни фашистов. «Видно, торопится немец, торопится, на Смоленск прет… эдак и до Москвы уже недалече…» – думал Волохов, шагая вслед за Седых.
– Седых, сколь до Смоленска отсюда?
– Верст сто с гаком.
– Вот туда нам надо выходить.
Седых понимающе кивнул:
– Выйдем.
Он уверенно вел отряд перелесками, оврагами. К утру были рядом с деревней.
Деревня спала, на одном краю лениво брехали собаки. Орали петухи, передавая утреннюю эстафету.
– Нету здесь немцев, товарищ командир, – обрадованно прошептал Махоньков.
– Проверить надо, сходи, Седых.
Залегли у лесной околицы, Седых пошел. Не успел Волохов скрутить самокрутку, как Седых вернулся.
– Немцы, в каждом дворе немцы! Мотоциклетки, бронемашины… Хорошо, я издали заметил. Главное, что деревня вообще целая, будто и нет войны. Вон петухи орут…
– Дак хорошо, что целая. Вот, бляха-муха, и подхарчились. Уходим, братцы, не наш черед, видно… не наш… Уходим, пока тихо.
Уже в лесу, куда овражками вывел людей Седых, повезло. Наткнулись на застрявшую в раскисшей низине полуторку. В кузове несколько цинков с патронами и рассыпавшаяся по кузову картошка. Собрали почти мешок. Все поделили поровну: и патроны, и картошку. Весь день с небольшими привалами шли, то продираясь через густые ельники, то с трудом выдирая ноги из болотной грязи. В небе на большой высоте гудели моторами немецкие самолеты. Шли тяжело, поэшелонно, и некому было нарушить их строгий порядок. Волохов вспомнил, как их бомбили на станции под Витебском, как пикировали с воем и визгом, разрезая воздух, бомбардировщики, как лупили они из пулеметов, вспарывая землю и тела людей. Его тогда зацепило, раскаленный осколок, разорвав гимнастерку, сорвал кожу с плеча. Хорошо хоть, не пуля крупнокалиберная, что, легко прошивая вагонные доски, убивала людей. Не было где укрыться от летящей смерти, страшно было, от своей беспомощности страшно. От чужой боли, от ужаса в глазах и безголосого крика людского… Сейчас Волохову страшно было оттого, что не знал он, как вести доверенных ему комбатом, а главное, доверившихся ему людей. Дурной смерти не хотелось, бестолковой, ни себе, ни людям. Боевого опыта с Гражданской у него было не занимать. Но земля эта не была приспособлена к войне.
К землеробству – может быть, но не к войне. Не знал он этих мест, очень они людные, деревня на деревне. Где схорониться? Дороги кругом, а это ж разве лес? Три сосны да осинник, и ровно кругом, хорошо хоть, болотина. Да по ней тоже много не напрыгаешься, за день километров десять прошли – и язык на плечо.
