И Разумовский разом постиг вдруг, – он не любил эти вдруг мучительно! – что ему лучше ехать, ехать немедля из аномальной глýши с нудисткою, с тремя храмами на полсотни селян-пьянчуг, с живописцем-профаном, с дурнями-братьями, ну, а главное, с идиотской полемикой, в первый раз за его сорок лет бессмысленной, не несущей триумфа и оскорбительной. Обнажённая привела на ум древний спор, где Сократ пререкался криками, показав, что победная философия быть должна принудительной… Не уехав, однако, он с сигареты пепел стряхнул, сказав:
– Математика есть закон. Железный и непреложнейший. Дважды два есть четыре, а не один, не двадцать.
– Может и пять быть, если одна лиса с лисовином, – голос потёк в него, – вдруг родит никого почти, а вторая родит лисёнка. Слóжите – будет пять по цифрам.
В данином сердце счёт был иной: величилось, чем гнушались.
Все разом прыснули – плюс Толян и Колян, признавшие, что «Данюха такая, бле!» Их везло в жаре, и они восклицали, взмахивая бутылками: – Счас сожи́г глядеть!
– Не хитри с математикой, – произнёс Разумовский, мысля, что делать. Опыт, кой ставил он, пьянством братьев-косцов закончился. И с нудисткой крах. Если он не возьмёт верх, сложится, что в логике цели он прикатил сюда, но случайность бзикнутой девочки завлекла его странным образом… Это было чудовищно. Интеллект его мыслил денно и нощно, как акцидентность, сколько ни есть её во вселенной, дать неслучайностью, тем избавив жизнь от «чудесного». Для него человек был факт обобщения, – стало быть, разрешён уже, объяснён и раскрыт, изучен, классифицирован и разложен по полочкам, и он ждал, чтоб селяночка вставилась в отведённое место.
Дана, надев очки, наклонилась к былинке; бабочки взмыли было в тревоге, но успокоились.
– Дважды два?.. – Это вымолвив, Дана сдвинула к прядям спутанных светлых жёстких волос дужки тёмных очков своих выше искристых экстатических глаз.
– Естественно. Дважды два сказал. – Разумовский держал сигарету в пальцах бескомпромиссно.
– Две вот такие точно былинки мы взяли дважды, да? – подняла она пять былинок ещё. – Их шесть. Смотрите. – И улыбнулась.
Выслушав, Разумовский следил сперва, как художник мазюкал кистью в мольберте, часто сморкаясь. После увидел, как приближается к ним монашек в выцветшей рясе.
– Просто с законами? – посмотрел он на Дану. – Ты, вероятно, даже летаешь? Что гравитация для незнающей девочки? Как с «не хлебом единым»? В смысле, нужно и дух крепить, жить разумным познанием?
– Да, тот «хлеб» – из Евангелья. Мне мой дед Серафим читал… Да, «не хлебом единым»… – Дана помедлила. – Я не ем.
– Не жрёт она! – закивали косцы. – Всамделишно! Это тут с радиации, а она из Чернобыля. С радиации пьём к здоровью… – И оба сели на пиджаки свои подле джипа на выкосе, продолжая вздор: – Водку пить с эНЛэО велят… Тут зелёные эНЛэО. Грибы ещё псилоцибики, – с эНЛэО они; вот в дожди и зачнут расти…
Игнорируя бред их и безразличие к голой Дане, явно знакомой им, увлечённый догадкой, кончив курить, задумчиво Разумовский бросил: – Все не едят у вас?
Старший – вроде Толян? – похмыкал. – Эта… едят тут все. Псилоцибики – с эНЛэО в Мансарово. Там акей у нас. Взять, Дашуха, жена моя, эта жрёт всегда. Данка – дура с Щепотьево. Вот она и не жрёт, прикинь. Что ей? Дура щепотьевская не жрёт… С Щепотьево… У нас нет тут дур. Тут нормально… Сожи́г, прикинь!
Трое спутников после этих слов по-иному восприняли необычную Дану, вникнувши, что она, может быть, не слышит, чтó говорят ей, и отвечает, как стукнет в голову. Объяснился восторженный взгляд её, нагота, шесть былинок в её кулаке и бабочки, близ неё мельтешившие, плюс лохматые и густые, цвета соломы, длинные пряди, плюс неуместные, старой моды, очки. Подумали, что она, как шавка, ищет внимания и готова пристать к ним. Младший, до этого с ней заигрывавший, остыл. Парфюмленный же толстяк, поникнув, ни для кого, вполголоса грустно выложил:
