Сейд - страница 14

Ночью арестованных выводили в маленький глухой дворик и убивали выстрелом в затылок, а ранним утром к подвалу подъезжал грузовик, полупьяные палачи деловито загружали его трупами и отправляли в известный только им район захоронения, который находился где-то неподалеку от Москвы. Грузовик этот медленно утюжил своими шинами улицы города, а из щелей в растрескавшихся бортах медленно текла на мостовую вязкая темная человеческая кровь. Господь арестантам в ту пору помогать не хотел, тем более что перед казнью нательные кресты, висящие на кожаных гайтанах, золотых и серебряных цепочках или просто на тонких замусоленных веревочках, палачами срывались и бросались в отдельную старую шайку, принесённую кем-то из близлежащей бани.

Три дня провёл Александр Михайлович в камере, битком набитой офицерами. Каждый вечер дверь в камеру открывалась, и входил жилистый горбун с длинными, висящими по колено, руками. Горбуна звали Олег Захрипко и был он профессиональным палачом. Захрипко ставил посередине камеры обшарпанный табурет, садился на него и, степенно закурив папиросу, начинал очередной рассказ: «Я, граждане контрреволюционеры так вам скажу, что кавалер Георгиевский нынче хилый пошёл. Вот, к примеру, поручик Анохин ваш – я ему губы отрезаю, а он – плачет! Где ж это видано, чтоб Георгиевский кавалер плакал?! Я ему тогда и нос отбрил. Кровищи цельный таз натекло – тут уж не до слёз. Ну, ты у меня ещё поживёшь, думаю, кавалер. Кожицу ему с рук ободрал очень даже аккуратно. Ясное дело, ногти немного молоточком поотбивал. Потом снял с него портки и ялду – под корень! Вместе с яйцами! Смотрю на него, болезного, и вижу – уши-то ещё не отрезаны. Режу ухо медленно-медленно, а он, паскуда уже и не дышит! Вот такой нынче Георгиевский кавалер пошёл»…

Рассказы такие длились, порой, часа по три, возбуждая у присутствующих в камере рвотные позывы и огромное желание покончить жизнь самоубийством. Захрипко, насладившись произведённым впечатлением, бросал на пол пачку папирос и с удовольствием наблюдал, как дерутся за неё «господа офицера». Когда палач уходил, в камере воцарялась гробовая тишина, лишь изредка нарушаемая покашливаниями и тяжёлыми вздохами заключенных.

Ночью третьего дня два мордатых чекиста забрали Александра Михайловича из камеры и повели в подвал. «Жаль, что не попаду более домой – подумалось Соловьёву – у меня ведь там, в столе, осталась жестянка чудесного турецкого табаку…»

В подвале на скользком от крови полу лежало ничком с десяток трупов в исподнем, и царил запах скотобойни. Александр Михайлович тупо посмотрел на дорогие шелковые кальсоны одного из убиенных и, почувствовав под лопаткой холодное дуло винтовки, услышал команду: «На колени»!!! Александр Михайлович встал на колени рядом с трупами и закрыл глаза. Над ухом глухо лязгнул ружейный затвор. «Вот и всё – подумал Александр Михайлович – глупо как-то»…

Ожидаемого выстрела не последовало. Александр Михайлович услышал за спиной чьи-то быстрые шаги и властный голос:

– «Отставить расстрел! Совсем нюх потеряли?! Я вас сейчас самих к этой стенке поставлю»!

Голос принадлежал не кому иному, как Сергею Анатольевичу Бокуну.

Александр Михайлович открыл глаза, поднялся с колен и попал в объятия своего фронтового друга. Мордатые чекисты, опустив винтовки, с изумлением наблюдали эту, непонятную их разуму, картину.

Бокун добро помнил: вытащив фронтового товарища из подвала, он при помощи своих связей с влиятельными партийными деятелями, вернул Соловьеву лабораторию и выбил немалые субсидии на дальнейшие научные изыскания в сфере таинственного и неизведанного. Попросту говоря, стал Александр Михайлович заниматься экстрасенсорикой, парапсихологией и различными аномальными явлениями, имеющими место на огромной территории РСФСР, а потом уже и всего Советского Союза.