Когда Юрик вернулся в комнату, первокурсники ещё не спали, как раз укладывались. Появился четвёртый сосед – Соловейчик Вова, маленький, прыщавый, очень тихий и незаметный. В первую же ночь открылась неприятная особенность: Володя разговаривал во сне… женским голосом. Голосок у него и с вечера был, можно сказать, подростковый, писклявый, однако ночью во сне он принялся бузить на чисто девичьем без всяких скидок на возраст. Хорошо, что проявился дефект сразу, ещё не успели остальные заснуть, а потому обошлось без нервных срывов.
Володя удрыхся первым, сокрытый под большим холмом всяческой одежды. Шихман тоже залёг, долго сопел, ворочался, сооружая из простыни и двух одеял тёплую берлогу. Парилис лежал одетым, с книгой на груди. Он отказался по холоду раздеваться. Сверху Толик укутал его двумя одеялами, которые выпросил у комендантши. Женя читал книгу до последней минуты, пока Юрик не щёлкнул выключателем.
Как только свет погас и книга Парилиса шлёпнулась на пол, в комнате раздался противный женский голос:
– А чего вы, собственно, от меня хотите?
Вопрос прозвучал настолько не по существу дела, что Бармин буквально окаменел у выключателя.
– Ничего особенного, – все-таки решился ответить Юрик неизвестно кому, – выключили свет и спать будем.
– Боже мой, какие сволочи, какие все сволочи! – воскликнула с душевной болью неизвестная, и голос шёл, несомненно, от кровати первокурсника – Володи Соловейчика.
Шихман взметнулся вместе со всей берлогой в сидячее положение, вывалив косматый живот наружу. Со страшно открытым ртом смотрел он на кровать Соловейчика. В голове Бармина мелькнуло жуткое подозрение, начинающееся словами: «Ни хрена себе, первокурснички пошли…»
На цыпочках приблизился к Соловейчику. Раздвинул теплые вещи. Володя лежал один как перст, с закрытыми глазами и недовольно сопел. Вдруг лицо его сморщилось страдальчески, дёрнулось тиком, он выговорил тем же противным голосом с нотками близящейся истерики:
– Свинство, чистое свинство с вашей стороны, девушки, устраивать здесь бордель!
Бармин отшатнулся:
– Вот зараза, – прошептал Шихману, который, натянув простыню на голове, как растолстевший на продаже индульгенций монах-капуцин, прискакал на помощь, приставив ко рту палец и требуя тишины.
– Мадам, – резко оборвал прохиндейку Шихман и для доказательности помахал увесистым кулаком у носа спящего, вызвав легкий ветерок, – у нас здесь приличное общество, а не бордель. Что вы себе позволяете, черт побери! Немедленно пшла вон! Охрана! Проводите к выходу! А ты, Соловейчик, проснись, не то в лоб получишь.
Подошел Парилис. Втроем они обступили кровать соседа. Угроза возымела действие. Не сразу, но без повторения: Соловейчик отворил глаза.
– Что, здорово я вас разыграл? – спросил он прежним мальчишеским дискантом. – Я даже петь могу под Эдиту Пьеху.
– Да иди ты на…
Если можно назвать «разгаром дня» моросящее, затянутое серой пеленою, безрадостное небо в половине второго часа дня, то это был именно он, так называемый разгар.
Первокурсники ушли утром на занятия, закрыв его, спящего, снаружи на ключ. Лучше бы он не просыпался сегодня. Нет, Бармин не пойдет на занятия. Об этом не может быть и речи. Он вообще не желает вставать. Никому не откроет. Никому. Неужели так и становятся алкоголиками? Похмельный синдром, первый признак алкоголизма, – налицо. В своей жизни на первом курсе он же зарекался однажды больше не пить, а теперь снова полностью деморализован: и физически, и морально. Никого не хочет видеть, ничего не желает слышать. Его здесь нет. Он не существует в природе. А если существует, то исключительно по ошибке.
