– Десять лет своей жизни я выслеживал таких, как нынешний владыка Самайна…
Персефона растерялась. Нет, её не затруднит сгонять в Загранье и передать Артемису чужое запоздалое покаяние, если от этого старому румынскому охотнику полегчает. Тот вздохнул ещё раз и добавил:
– Таких, как все, ныне здесь присутствующие. А выловив, очищал.
В странном «очищал» невольно слышалось другое слово. Княгиня вздрогнула и, погрешив на трудности перевода, рискнула уточнить:
– В смысле… убивали?
– Нет, – криво усмехнулся Нэндру. – Хуже.
Сын сельского знахаря, потерявший мать и сестру в неравной драке с карпатской нечистью – мог ли он не посвятить себя отмщению? Дабы идти со временем в ногу, Нэндру окончил медицинский институт. Днём скромный молодой педиатр, ночью он скрывал лицо и превращался в стража благого порядка. С одного взгляда при беглом осмотре научился Нэндру выявлять в детях признаки двоедушия; узнав их адреса из больничных карт, он приступал к наблюдению. Ждать порой приходилось долго, но ни разу – впустую. И когда, повинуясь зову небесных тел или неодолимой магии ключевых точек календаря, в детях просыпалась и являла себя иная душа, их настигал Нэндру.
Транквилизаторы вместо святой воды, электроды вместо крестов и осиновых кольев. Подающий надежды доктор продолжал идти со временем в ногу, при необходимости не брезгуя и более традиционными методами экзорцизма.
– Я изгонял из них нечистую душу, – уронив седую голову на руки, выдохнул Нэндру.
Невозмутимость удержалась на лице Персефоны с трудом. Она знала, каково это – впервые познать свою тайную суть: словно пробиться сквозь камень к подземной реке, словно разжечь из искры крылатое пламя. Знала, как иссякают потоки и гаснут огни, щедро засыпанные колючим песком насмешек и наказаний, отвержений и обид. Или – как, отчаянно защищая себя, обращаются в цунами и взрыв, неспособные после этого ни к чему, кроме яда и пепла.
Виноват ли был трансильванский юноша в том, что встретил на своём пути лишь тех, кто уже стал яд и пепел? Виноват ли в том, что решил топтать дурманные цветы, не ожидая от них никаких плодов, кроме ядовитых?
– Это очень больно, – прошептала Персефона, сама не зная, чью боль она чувствует сильнее: доктора-охотника или тех, кого он подверг излечению.
– Я думал, что делаю благо, – голос Нэндру сорвался, в попытке вернуть самообладание он хрустнул пальцами. – Родители тех детей порой обсуждали при мне, что их бесенята каким-то чудом присмирели, стали тихи и послушны. Чудом, ха… И неизвестно, сколько бы я продолжал, если бы не встретил свою Богданку. А потом у нас на горизонте наметился первенец. И тут-то меня настигло…
Не удержавшись, Персефона глянула на Нэндру по-особому. Он обмолвился обо «всех, здесь присутствующих» – значит ли это, что и сам он…
Невероятно, но факт. Сквозь сияющий сумрак на краю восприятия зрительного и сверхчувственного Персефона разглядела под тонкой вышитой рубашкой Нэндру и отблеск двойного огня, и размытый сумрачный порез давнего проклятья. «С чем боролся, на то и напоролся», – проскочила злорадная мыслишка, и она-то Персефоне не понравилась именно тем, что в первый миг понравилась. Прикрыв глаза, Княгиня изловила мыслишку и сжала ладонь, хрустнув пальцами не хуже Нэндру.
– Однажды меня самого обрекли выбирать меж двумя душами, а я в ответ лишь посмеялся, – продолжил тот. – И не вспоминал о том проклятии, пока Богданка рожать не начала раньше срока. Как довёз – не помню. Больницу на уши поставил, да всё равно не вышло выбора избежать. Понимаю, каков он быть должен, но не могу Богданку отпустить: и сам люблю, и ребёнку мать нужна. И тут она мне – обними, говорит, крепко-крепко, укрой в себе от глазатых да крылатых, и я с тобой до края и после останусь, и сыну через тебя свою ласку да любовь подарю…
