Шагающий по краю - страница 20



пробуем на ощупь и на зуб,
вскрываем устоявшиеся
и герметично закрытые мнения
скальпелем мысли.
Мы левые и правые, центристы и анархисты,
ультралибералы и ультраортодоксы,
ревнители Веры и потрясатели основ,
зануды, скептики и вдохновенные пророки,
циники, прагматики и романтики,
прижимистые деляги и бессребреники,
брюнеты, блондины и рыжие,
белые, смуглые и чёрные,
живущие в Израиле и разных странах мира,
верующие, агностики и атеисты,
до краёв переполненные великолепным напитком
                                                                              жизни
– коктейлем из радости и горя,
отчаяния и надежды, любви и ненависти,
веры и неверия,
падавшие в бездну греха
и подымавшиеся на вершины праведности.
Нас гнали, распинали, расстреливали, сжигали,
но мы восставали из рвов и пепла,
мы стояли все вместе во время Синайского откровения,
приняли заповеди и поклялись исполнять их
                                                         до конца времён.
Мы разные, и мы – один народ.
У нас разные индивидуальные судьбы,
Но одна общая.
Неужели мы позволим и дальше убивать себя?!
Од авину, хай! Ам Исраэль, хай!
Амен!

10.10.2023

С мгновеньем вечность говорит

(2000–2016)

«Я Кирнос, Дреш, Радошовецкий…»

Я Кирнос, Дреш, Радошовецкий,
Еврей с закваскою советской,
Воспитанный в культуре светской,
И русский – мой родной язык.
Но, позабыт и позаброшен,
Во сне всплывает мамолошен
С картавостью из эр-горошин
И вкусом молока козы.
А где-то глубже в подсознанье,
Бесплотней ангела касанья,
Иное притаилось знанье,
Оно во мне подспудно спит,
В нём шелестом песков пустыни,
Сиеной жжёною и синью
От дней синайских и доныне
С мгновеньем вечность говорит.

«Жизнь иррациональна, это точно…»

Жизнь иррациональна, это точно
(диаметр, умноженный на пи),
и круг замкнулся, и пыльцой цветочной
осыпался. И всё же потерпи,
ещё побалансируй на канате,
пусть лонжи нет и ноша нелегка,
создателем предъявлены к оплате
лес, поле, небо, птицы, облака.

«Я проснусь однажды старым…»

Я проснусь однажды старым,
очень старым и седым
и пойму, что даже даром
не хочу быть молодым.
Но за этим поворотом,
на изломе бытия,
станет грустно отчего-то,
словно я уже не я,
будто в этом старом теле
постепенно, не спеша,
незаметно постарела
вместе с телом и душа.
А шальная, молодая
вместе с телом молодым
постучалась в двери рая
и растаяла, как дым.
Но и этой старой клуше,
хоть она не молода,
хочется ведь песни слушать,
спрашивать: ты любишь, да?
Не могу понять, хоть тресни:
если будет страшный суд,
кто из них тогда воскреснет,
чьё ей тело поднесут?
И когда взмахнёт десницей
шестикрылый Серафим,
с телом чьим соединится,
хорошо ль ей будет с ним?
Вдруг душе, что постарела,
испытала боль и грусть,
не своё предложат тело,
юное предложат тело…
Ну и ладно, ну и пусть.

«Жили печенеги и хазары…»

Жили печенеги и хазары,
пронеслись, как «с белых яблонь дым»,
вот и нам пора идти с базара,
уступать дорогу молодым.
Жить бы, с этим знанием не знаться,
песни петь, любить и водку пить,
хоть чуть-чуть ещё поторговаться,
лишь пошебуршиться, не купить.

«Ну что такое человек?..»

Ну что такое человек?
Прах, дуновение…
И жизнь его от силы век,
Одно мгновение.
То воспаряет к небесам,
То с бездной вровень
И Господу кричит: «А сам?
И ты виновен!!!
Не верю я тебе, не ве… —
И чрез мгновение: —
Ведь это я не по злобе…»
Прах, дуновение.

«Я прошу не справедливости…»

Я прошу не справедливости —
Милосердия прошу,
Буду я просить о милости
До тех пор, пока дышу.